Суринам - Радзинский Олег - Страница 46

— Мы, младшие, все его так зовём.

— Кто «младшие»? — не понял Илья. Он не мог понять, о чём она говорит. Какие-то младшие.

Адри села в кресло, где раньше сидел Кассовский. Она молчала, и Илья понял, что она ждёт, чтобы он тоже сел. Он сел. Он был ей благодарен, что она не села на низкую скамейку, где до этого сидел её муж.

— Мы — младшие kinderen van De Brug, — сказала Адри. — Дети De Brug.

Она посмотрела на Илью. Она ожидала, что он будет задавать вопросы. Илья не стал: он помнил про De Brug. Он просто решил уточнить.

— Ты тоже из этого приюта? «Мост Надежды»?

Адри засмеялась. Илья любил её смех и любил её. Он никого никогда не любил — ни одну женщину. Он был влюблён пару раз в жизни, но то было другое: тяжкое, как болезнь, как горячая лихорадка, когда ты не в состоянии совладать с вирусом внутри. С Адри всё было не так: он был здоров и просто любил её, не зная, как про это сказать.

— Мы все оттуда. — Адри сидела в своей обычной позе — глубоко в кресле, с поджатыми длинными голыми ногами. — Все, кого ты знаешь как Рутгелтов. И многие другие. Мы все дети De Brug.

Песня вдруг остановилась на полутоне, и её незаконченность повисла в тишине дома, как сломанная ветка. Было неправильно так прекратить петь. Было много всего неправильного вокруг.

— Мы — Кэролайн, Руди, и я, — продолжала Адри, — мы — младшие. Эдгар и Микка были в самой первой группе детей, когда папа открыл De Brug. Алонсо принесли чуть позже, во второй год. Он был такой слабый, что не мог сам ходить. Ома не верила, что он выживет. Он не мог сам есть, и его кормили через резиновую трубку. — Она улыбнулась. — Я тогда даже ещё не родилась.

Илья не хотел ничего слышать про Алонсо. Никакого Алонсо вообще не было. Они были только вдвоём.

Стало слышно, как за окном полил дождь.

— А кто твои родители? — спросил Илья. — Настоящие родители.

— Настоящие — это папа и Ома, — сказала Адри. — Хотя Ома никогда никому не позволяла звать себя «мама». Никому, кроме Рони.

Он родился без обеих ног и с одним лёгким. Он не мог дышать сам. Рони всё время ползал по коридорам и таскал за собой свой кислородный баллон. Когда у него кончался воздух, он кричал: «Мама, мама». Он звал Ому.

Они помолчали.

— Он умер. — Адри обняла себя за плечи, словно ей было холодно. — Знаешь, Ома никогда не простила папу, что он оставил Алису в ту ночь у да Кошта. Однажды она мне сказала, что на самом деле вернулась к нему тогда, после похорон, чтобы убить его ночью, пока он спал. Она хотела прийти к нему ночью, утомить любовью, а потом, когда он заснёт покрепче, перерезать горло длинным узким малайским ножом. — Адри рассмеялась. — Я видела этот нож, она до сих пор хранит его в Хасьенде.

— Всё ещё хочет его зарезать? — спросил Илья. Он мог ожидать что угодно от этих людей: они жили по другим правилам и дышали другим воздухом в другом, непонятном ему мире.

— Может, и так, — сказала Адри. — С неё станется. Но других родителей у меня нет, только папа и Ома. Я помню свою жизнь начиная с De Brug. До этого я только помню, как кусались крысы. Там была яма, у рынка, где я жила с другими детьми. Но я ничего не помню, только крыс.

Она говорила ровным, спокойным голосом, глядя Илье в глаза. Илья хотел, чтобы она к нему подошла. Он сам хотел подойти.

— Тех, кто проявляли склонность к учёбе, посылали в частные школы в Европу. Когда мне было девять, меня отправили в Швейцарию, в Коллеж Бо-Солей, где до этого учились Микка, Кэролайн и другие дети De Brug. Эдгар учился в Англии и до сих пор там живёт. Он астрофизик, работает в Кембридже. В лаборатории Кавендиш.

Она посмотрела на Илью, словно это была важная информация. Илья не знал почему. Ему было неинтересно про Эдгара.

— А ты? — спросил Илья. — Кто ты? На самом деле?

Адри улыбнулась и покачала головой:

— Я — не студентка юрфака в Колумбийском. Это был обман, для тебя. Я даже не окончила Коллеж Бо-Солей, меня исключили в девятом классе. Выгнали.

Она взглянула на Илью и засмеялась:

— Представляешь? Они исключили нас двоих, меня и Габи, девочку из Израиля, потому что у нас был роман с лыжным инструктором. Он жил в школе, в доме для преподавателей, но там мы не могли встречаться. Поэтому мы встречались в посёлке, в Вилляр-сур-Оллон, и шли в маленькую гостиницу над часовым магазином. Мы любились втроём, а потом лежали и слушали, как бьют часы внизу. — Адри посмотрела на Илью. — Понимаешь, они били не вовремя, потому что были сломаны. Эти часы били, когда хотели. И сколько хотели.

Илья понимал. Он теперь здорово понимал про сломанные часы.

— Всё открылось перед экзаменами, и нас исключили. Меня отправили в Америку, к одной женщине, нашей, из De Brug, только старше. Она жила под Бостоном и была замужем за американцем, который работал в мебельном магазине. У них не было детей, и с ними уже жил Руди, когда я приехала. Её муж думал, что мы родственники.

Адри замолчала, потом тряхнула головой:

— В общем-то, он был прав. Там мы окончили школу и поступили в колледжи: Руди в Гарвард, я в Йель. Руди там до сих пор, в Бизнес-школе. А я ушла на второй год, в середине курса. Я уехала в Амстердам и прожила там год с Миккой и её семьёй. Затем я вернулась в Суринам и жила здесь, в Сипалвини, с Алонсо, пока папа не сказал, что я должна ехать в Нью-Йорк.

— Должна? Зачем?

Ей мешали волосы, как всегда. Адри долго скручивала их в чёрный толстый жгут. Она была в лёгком коротком платье с двумя лямками-ниточками на плечах, без воротника, и волосы было некуда засунуть. Адри забросила волосы на одну сторону. Илье была видна долгая линия её шеи.

— Я была ему нужна в Нью-Йорке для Плана, — сказала Адри. — Всё, что мы здесь делаем, мы делаем для Плана. Мы все — его часть.

Она взмахнула ресницами — две чёрные бабочки.

— И ты, ты теперь тоже часть Плана.

Адри смотрела спокойно и ровно, без обычного блеска в чёрных глазах. Илья никогда не мог понять, как ей удаётся потушить этот блеск и сделать взгляд матовым. Он помнил, что во время любви её глаза блестели и были влажными. Он хотел их снова увидеть такими.

Илья знал, что сейчас ему объяснят всё самое важное, всё, из-за чего его жизнь в последние две недели перевернулась и пошла в совершенно ином направлении. Или без всякого направления. Он думал, правда, что, когда придёт пора объяснений, Кассовский возьмёт ответственность на себя. Выходило, что нет. Впрочем, теперь Илья был готов к любым несовпадениям своих ожиданий с происходящим.

— И?.. — спросил Илья. — Что за План?

В тишину воды за тёмным окном вошёл новый звук. Илья не мог понять, что это было, но это было новое; этого звука не было раньше, а сейчас он — пока еле слышный — стал частью ночи над джунглями. Звук был дальний, и казалось, то становился слышнее, то замирал за многими поворотами реки.

— Когда папа решил, что причина страданий в нашей материальности, он стал искать выход, — сказала Адри. — Так родился План.

Дети в De Brug иногда умирали, те, кого было нельзя спасти. Кассовский понимал, что для многих из них, измученных борьбой с болью и безнадёжностью, это было избавление. Он только не мог понять, почему пнеума возвращается обратно для перерождений. Если смерть давала возможность покинуть этот мир, мир-тюрьму, мир, где плоть была источник всех страданий, то зачем освободившийся дух возвращался обратно? Почему пнеума не исчезает бесследно в мир энергии, где её ждет Прабог, частью которого она была изначально? Что заставляет её возвращаться? Ведь Царство Божие, объяснял он детям, это просто аллегория возвращения духа в Плерому.

Эдгар в то время уже окончил Кембридж. Его оставили в лаборатории Кавендиш, где он пытался связать астрофизические процессы с квантовой механикой. Однажды, во время каникул, когда все дети De Brug обычно приезжали домой, Эдгар рассказал Кассовскому, что, собственно, вся разница между энергией и материей в плотности, в фиксированности составляющих материю элементов — атомов и молекул. Материя была много плотнее, чем энергия. Соответственно, сказал Эдгар, отношения между ними должны быть построены на гравитации: более плотное и тяжёлое притягивает более лёгкое. И держит его в своём гравитационном поле.