Война балбесов, хроника - Слаповский Алексей Иванович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/20
• Следующая

Алена Немая и Алена Сестра росли.

Уже окрестные старухи с ожиданием поглядывали в сторону их ветхого дома. Уже чьи-то беспощадные женские глаза, красивые звериной и материнской красотой, приглядывались к молодым осинкам, думая сразу о двух кольях, — и сестры боялись вечером выйти со двора. Днем же прятали лица платками, горбились для уродства. Но никто не верил.

Полынские городские мужики, парни, старцы и вовсе малолетки наперебой кричали: «Да давайте уж, чего там, все равно вам не жить, давайте уж!» «Давайтя, давайтя!» — вторили на своем наречии и заовражные.

Стало им восемнадцать лет.

Мама (который космонавт по профессии, тогда он еще старым не был) однажды подсмотрел в окно баньки, как сестры моются, хоть видны были сквозь мутное стекло одни розовые очертания.

Две недели он рассказывал мужикам про это, не умея ничего произнести, кроме «ма-ма», откуда и прозвище. Две недели мужики, парни, старцы и вовсе малолетки, собираясь в парке, на лужайке возле горы Тожа, на задах дворов, пытались напоить его водкой, пивом, вином «Вермут», красным и вкусным, как кровь врага — и так же мстящим за себя, как враг. Они надеялись, что это развяжет ему язык. Но он не пил. Изображал руками, глазами, вздохами... Мужчины скрипели зубами...

Но скрипели белыми зубами и жены. И оттого, что сестры ничем грешным себя не показали, женщинам становилось совсем нестерпимо: устали они ждать от них зла.

Приближалось. Зрело.

Однажды в душную июльскую ночь, не сговариваясь, тридцать шесть женщин Города и Заовражья собрались в осиновой роще у парка культуры. Молча, простыми движеньями, как рубили капусту осенью для засолки загорелыми руками, они стесали две сосенки, заострили, вручили кому-то, стараясь не заметить, кому именно, и двинулись к дому сестер с лицами, прекрасными от стремления. Они окружили дом и увидели: на крыльце, широко расставив ноги, стоял милиционер Юмбатов (тот, который у нас был до Лычко).

— Убивать, что ль, пришли? — спросил он, икнув и матюгнувшись (тихо, себе под нос — из вежливости перед женщинами). — А вот я вас застрелю! — И вытащил, вправду, пистолет.

Женщины бесшумно разошлись.

Юмбатов был холост.

Он стал беречь сестер, но не переселялся к ним, приезжал только на ночь. На личном мотоцикле с коляской. Алена Сестра с жадностью наконец стала стискивать крепкую поясницу мужчины, бить ладонями по плечам, гладить шершавую от бритья и ветра шею (в Полынске нечасто бывают ветра, но когда едешь на мотоцикле — ветер).

Озоруя, она предлагала сестре в одну из ночей прийти вместо нее к Юмбатову — и испытать. Та тихо отказывалась, отворачивалась от глаз Алены Сестры, понимая, что не дай Бог принять ее уговоры всерьез.

Но тут и сам Юмбатов захотел узнать, угадает он или не угадает, если в темноте вместо Алены Сестры к нему придет Алена Немая. Алена Сестра сказала ему: ладно, завтра.

Назавтра она не прислала сестру, а сама притворялась изо всех сил, кричала, в кулаке у нее была губка, напитанная кровью убитого петуха, этой кровью она испачкала, улучив момент, простыню. Но Юмбатов ее раскрыл. Был опытен.

Он обиделся.

Он неделю не приезжал, обиженный.

Воробьиными ночами скрипела на склоне оврага осина, расщепленная ударом молнии. Сестры боялись без защиты Юмбатова.

Он, обиженный, целыми днями гонял на мотоцикле по Полынску, профилактируя преступность. Алена Сестра с тоской думала, что от ветра езды его шея совсем задубеет, молодость пройдет, — зачем дальше жить?

— Ладно, — сказала она сестре. Один раз разрешаю. Но если потом будешь с ним — убью.

Алена Немая сказала, что не хочет, и согласилась.

Произошло.

Почти месяц Юмбатов думал, что все идет честь по чести, по уговору: сегодня у него в руках Алена Сестра, завтра Алена Немая. На самом же деле сегодня в руках у него Алена Сестра тает и жеманится, скромничая, изображая Алену Немую, а завтра она же без притворства кричит и издыхает страстью.

И все-таки заподозрил обман. И, чтобы уж без подвоха, пригласил к забавам сразу обеих, а не по очереди. Делать нечего, они согласились.

На другой день, вечером, как всегда, Юмбатов въехал во двор на своем мотоцикле и увидел Алену Немую лежащей у крыльца с разрубленной шеей. Или Алену Сестру он увидел? Но ему почему-то сразу подумалось про Алену Немую.

Стали разбираться. Юмбатов был замешан, поэтому не помогал следствию, а путал.

Кого считать убийцей, а кого убитой?

Ведь надо записать в официальных бумагах: убита Алена Дмитриевна Шлёндина. Но они обе — Алены Дмитриевны Шлёндины, хотя паспортов получить до сих пор не удосужились. Если обозначить кличками, что не возбраняется в милицейской практике: Алена Сестра и Алена Немая, то опять же требуется знать, какая именно сестра убита. Оставшаяся в живых оказалась совсем немой: то ли Алена Немая окончательно онемела от испуга, то ли Алена Сестра притворяется Аленой Немой, чтобы на нее свалить убийство... Следствие зашло в тупик. Налицо и труп, и убийство, но неизвестно, кто погиб, а кто преступник. Короче говоря, с подсказки Юмбатова оформили случившееся как бытовой несчастный случай, а именно: урон хозяйственного топора на голову без преднамеренной цели. Кто уронил и на кого при этом оставалось по-прежнему неизвестным, но, поскольку сажать в тюрьму никого не надо, то эта неизвестность признавалась юридически несущественной.

Юмбатов перестал ездить в Аленину Пр-сть. Он чего-то стал побаиваться. Он не мог быть с женщиной, когда не знал, кто она именно. Он любил точность в знании людей, он пошел в милицию потому, что о каждом человеке у милиции точное уголовное понимание. Человек или преступник или нет, или судим или не судим, никаких нюансов.

Оставшаяся Алена осталась немой, но осталась и красавицей. Начала попивать. По ночам выла над могилой сестры. Мужчины Полынска сначала валом повалили к ней, и она не отказывала, но жены не ревновали, осиновых колов не припасали, и мужчинам скучно стало, даже брезгливо как-то.

Опустел двор.

И тут появился Мама и стал в нем хозяином.

Алена приняла его равнодушно.

Она пила, он шлялся по городу, воровал что попало. Тронуть его боялись: он тут же оскаливал зубы в жуткой улыбке и шел на человека с железякой, которую всегда таскал с собой. Его в психушку отвезти надо! — говорили Юмбатову жители. Убьет же кого-нибудь, и ничего ему, дураку, не будет. Юмбатов рассеянно молчал. Ему неприятно было вспоминать об Алене, а они напоминали, а ему неприятно было!

От Мамы у Алены родилось пятеро детей, и у каждого были свои способности.

Первенький (имен не давали), не имея от рождения одной руки, второй рукой делал стойку вниз головой на одной руке и стоял так сколько хотел. Его отдали за две бутылки водки и пустой мешок проходящим мимо цыганам, любящим такие таланты.

Вторая, девочка, умела прыгать по-лягушачьи наперегонки с маленькими черными земляными лягушками. Так, прыгая, сорвалась в овраг, о ней забыли вспомнить, спохватились лишь через неделю — но ничего в овраге не нашли, кроме лоскутка розового ее платьица.

Третий, мальчик, имел огромную голову. Отец Мама выводил его на солнцепек и подолгу наблюдал, ждал, когда же от солнечного жара треснет эта диковинная голова и какие семечки оттуда покажутся? Но она лишь шелушилась, краснела. Мама обижался от неполученного зрелища, плакал. Этот мальчик всегда хотел есть, однажды забрел к хлеву, где была свинья, долго расковыривал между прутьями, чтобы пролезть в хлев и съесть свинью, протиснул кое-как голову, а назад не смог. И получилось наоборот: свинья его съела.

Четвертый, тоже мальчик, хоть и был скрючен в руках и ногах, но пошел все же в школу, где очень веселил ребят: у него звонко щелкали кости во всех суставах. Но мать одного из учеников стала возмущаться, что этот ублюдок всех перезаразит. И он перестал ходить в школу.

Шли мимо цыгане, разбили, как всегда, табор в Алениной Пр-сти. Старый цыган Рудольф послушал щелканье самородка — и стал учить его музыке. Вскоре одаренный мальчик виртуозно выщелкивал, выхрустывал, вихляя плечами, локтями, коленями и ступнями, «Прощание славянки», «Турецкий марш» и «Полонез Огинского». И Рудольф взял его с собой.

• Предыдущая
• 3/20
• Следующая