Первородство - Мартынов Леонид Николаевич - Страница 6

70

овидиополь

Овидий,

Я видел

Твой маленький Овидиополь.

Где все было тихо, лишь ветер калитками хлопал,

С Евксинского Понта летя над лиманом днестровским.

Я знаю,

Овидий,

У дымных костров с кем

Сидел ты и, тщетно стараясь усвоить нехитрую речь их.

Печально беседовал, — с гетами в шубах овечьих.

О чем?

О Паррасийской Деве.

Дыханье свое ледяное

Она и сливала с остатками зноя под этой луною

Над этой страною, которую ты почитал за угрюмый край

света,

А мы почитаем за юг, за преддверие вечного лета.

Считая, что зимы проходят здесь шустро, но быстро.

И, горько смеясь,

Я твои повторяю, Овидий, напевы:

«Я здесь, одинокий, заброшен за брег семиустого Истра,

Попал под влиянье Паррасийской Девы...»

71

А может быть.

Надо с другим удареньем сказать: «паррасийской»?

И может быть, было в ней что-то от облика будущей девы

российской,

Одной вот из этих, что бродят сейчас над лиманом,

И музыку мира приемником ловят карманным,

И ловят такси на Одессу, торча у парома,

И эта Одесса шумлива почти что как город мечтаний твоих,

именуемый Рома.

Но ты, у костров своих с древними гетами сидя.

Об этом и думать не думаешь,

Бедный мой старый

Овидий!

♦

Знаешь,

Почему мне удаются

Переводы с польского, Словацкий,

Лирика его и драмы?

...Это было еще до революции.

Вспоминаю город азиатский:

Этот северо-восточный ветер,

Проникавший сквозь двойные рамы

В бани, в храмы, в церкви и мечети,

И в костел, в малюсенький костелик...

Колокол я помню дребезжащий,

Помню лица тихих старых полек...

С польскими ребятами дружащий,

Я не знал ни о каких восстаньях

И ни о каких не ведал судьях, —

Знал я о Викториях, и Франях,

И отцах их, мирных добрых людях,

И не ощущал, что это — внуки

Каторжных и ссыльнопоселенцев.

А Словацкий мне попался в руки

Много позже. Он не для младенцев.

73

СИЛА ТЯЖЕСТИ

Не грезится,

Я этого не выдумал,

А то и дело в руки лезут мне

Предметы, вещи тяжести невиданной,

Не соответствующей их величине.

Ведь иногда

Ложится у чернильницы

И лист бумажный, как свинцовый пласт,

И не пойму, во что все это выльется,

И помощи никто тут не подаст.

Да и перо

Такой огромной тяжести

Оказывается иногда в руках,

Что еле движется оно, и кажется,

Что ничего не скажется в строках.

Все эти вещи

Тяжести немыслимой,

Порой как будто даже неземной.

Обуглены, заржавлены, окислены.

Как и сейчас лежат передо мной.

Но это все

Не с неба все же валится,

74

А зародилось на земле сырой.

Тут можно удивляться и печалиться,

Но я привык. И кажется порой:

Он попадется

В руки мои длинные —

Рычаг, такой весомости предмет,

Что, понатужась, землю с места сдвину

Чего не мог и мудрый Архимед.

75

НАЧАЛО НАЧАЛ

Я иногда

Сочинять стихи

Как бы разучивался до конца,

Не оставалось во мне ни крохи

Ни от желанья пленять сердца,

Ни от уменья вязать слова,

Было так иногда,

Ох, и болела моя голова,

Мучился, прямо беда!

Но все-таки

Я и тогда не молчал,

А из полубессвязных речей

Все ж намечалось начало начал

Лучшего порядка вещей.

Вот они, горы черновиков,

Сколько я написал —

Не сосчитаю во веки веков

Даже, пожалуй, и сам.

Но

Когда чему-то приходит срок,

Я вспоминаю вдруг:

Вот и об этом несколько строк

Дело моих рук.

76

Это я чувствовал, замечал,

Пусть иногда не вполне,

Но, убедитесь, начало начал

Этих вещей и во мне!

УЧИТЕЛИ

О учители,

Бородатые законоучители

И либерально настроенные молодые учителя,

Юных душ ваятели и ожесточители!

Это было еще в преддверии Февраля.

И примечательно,

Что среди холодных просторов,

В городе серых заборов и русских печей

Мой учитель латыни якут Этагоров

Горячо толковал о Природе Вещей.

Но, конечно, Лукреций казался мне вздором из вздоров —

Я прислушивался к выхлопам автомобильных моторов.

Грезил четкими формами велосипедных ключей.

А учитель словесности, я позабыл его имя, но прозвище

помню: Кубышка,

Уверял, что от русской поэзии я так же далек,

Как и те футуристы «Гилей», чью книжку

На уроке из парты моей он извлек.

Я не хотел

Учить, что по небу полуночи ангел летел,

Потому что полночное небо прожекторы щупали

И летел уже кто-то на «ньюпоре»

в Л. Мартынов 81

За пределом заката, где пламень объял города.

Л началам Эвклида учил меня чех Шиффальда.

Он решил, что не выйду, увы, в математики я никогда,

Но геометрически правильно изображенная мной

на классной доске пятиконечная звезда

Все-таки не была воспринята им как издевательство

или обида.

Собственно говоря,

Это было уже в дни Октября,

Когда учителя мои были готовы исчезнуть из вида.

♦

Между домами старыми,

Между заборами бурыми.

Меж скрипучими тротуарами

Бронемашина движется.

Душки трепещут за шторами —

Пушки стоят на платформе.

Смотрит упорными взорами

Славный шофер — Революция.

Руки у ней в бензине.

Пальцы у ней в керосине,

А глаза у ней синие-синие.

Синие, как у России.

/922

Позднею ночью город пустынный

При бертолетовых вспышках зимы.

Нежная девушка пахнет овчиной,

И рукавички на ней и пимы.

Нежная девушка новой веры —

Грубый румянец на впадинах щек,

А по карманам у ней револьверы,

А на папахе алый значок.

Может быть, взять и гранату на случай?

Памятны будут на тысячи лет

Мех полушубка горячий, колючий

И циклопический девичий след.

1922

84

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ НЕБЕСА

Перед

Революцией,

Овладевшей столицею,

Запирали дверь на засов;

Революцию хотели скинуть с весов:

На нее выпускали псов.

Революция гибнет! Злая зараза

Тонет в осенней грязи.

Революция гибнет — откликнулись сразу

Все, кто стоял вблизи.

Революция гибнет! Из объятий матроса

Она пошла по рукам!

Революция гибнет, попав под колеса

К собственным броневикам.

«Революция гибнет!» — крик пронесся

По морям и материкам.

Но Революция

Розоволицая.

Слушая их голоса,

Мчась через фронты-и через позиции.

Через моря и леса

85

И оказавшись уже за границею,

Все побеждала: войска, и полицию,

И полицейского пса.

Революция

Охватывала за нацией нацию.

Творя свои чудеса,

Хоть не походили на праздничную иллюминацию

Революционные небеса.

86

♦

Наш путь в тайгу. И этот дальний путь

Не верстами — столетьями я мерю.

Вооруженный, чувствую я жуть

И чувствую огромную потерю.

Давно исчезли за горбом земли

Завоевания столетий многих.

Лишь крестики часовенок убогих

Торчат кой-где, чтоб мы их не нашли.

Селенье. Крик младенцев и овец,

От смрада в избах прокисает пища.

Будь проклят тот сентиментальный лжец.

Что воспевал крестьянское жилище.

Я думаю о нем как о враге,

Я в клочья разодрал бы эту книгу.

Я человек, и никакой тайге

Вовек не сделать из меня шишигу.

87

НЕЖНОСТЬ

Вы поблекли. Я странник, коричневый весь.

Нам и встретиться будет теперь неприятно.

Только нежность, когда-то забытая здесь,

Заставляет меня возвратиться обратно.

Я войду не здороваясь, громко скажу: