Тьма в полдень - Слепухин Юрий Григорьевич - Страница 78
- Предыдущая
- 78/166
- Следующая
В общем-то, он понимал, почему бойцы так не любят касок. Зимой в ней холодно, даже с шерстяным подшлемником, летом жарко, осенью дождь стекает прямо за шиворот. «А по лесу идешь, – сказал кто-то однажды, ветки по ней знай названивают, да так невесело – дрынь-дрынь, будто отпевают». Бывало и так, что в сумерках, не разобравшись, передовые посты открывали огонь по любому силуэту в каске, считали: раз каска – значит немец. Но с другой стороны, преимущества каски в бою неоспоримы: как-никак пули (если по касательной) и осколок на излете ее не пробивают. Поэтому Сергей в своем взводе насчет касок был строг и сам носил почти не снимая – для примера.
Эту ночь он не спал, предыдущую тоже, только позавчера им удалось вздремнуть в какой-то посадке (тогда он еще был просто-напросто взводным и мог спать со спокойной совестью). Словом, если подсчитать, сколько времени провели они без сна, никто не поверит. Никто из тех, кто не попадал хоть раз в жизни в такой переплет. А сейчас спать почти уже и не хочется. Конечно, представься возможность на самом деле – ого, еще какого бы кимаря придавили! Но это скорее так, в теории. А на практике просто уже не верится, что могут быть на свете такие вещи, как отдых и сон. Есть ведь люди, которые вообще не спят. Джек Лондон, говорят, не позволял себе спать больше четырех часов в сутки. Его бы, дурилу, сюда – на Изюм-Барвенковский плацдарм!
Усталости он не чувствовал. Возможно, она уже давно свалила бы его с ног, шагай он сейчас рядовым бойцом. Но он не был рядовым, за ним шли люди, волею судьбы оказавшиеся под его командой, на его попечении. Смехота. Здоровые мужики, многие из которых наверняка воюют с двадцать второго июня, вдруг очутились под командой его, Сережки Дежнева, ровно год назад сдавшего выпускные экзамены за среднюю школу...
Если бы удалось взять Харьков и развить успех, сейчас они могли бы уже быть под Полтавой. А там какая-нибудь сотня километров до Кременчуга, и уже Правобережье. Интересно, что они там знают, в Энске, выходят ли у них газеты, что пишут... Немцы сейчас торжествуют небось, трубят во все фанфары. В голове не укладывается – прос... такое наступление. Всю зиму готовились!
Он плюнул и перебросил автомат из левой руки в правую. Это был немецкий пистолет-пулемет – черный, весь металлический, без деревянных частей, с откидывающимся на шарнире легким плечевым упором.
– Трофименко! – крикнул Сергей не оборачиваясь. – Какое сегодня число?
– Двадцать первое, товарищ младший лейтенант! – гаркнул старшина откуда-то сзади, молодцевато, словно на учебном плацу.
В самом деле, двадцать первое. Завтра – одиннадцать месяцев войны, почти юбилей. Таня тогда говорила: «Если не закончится до осени...»
Да, обо всем этом думать сейчас нельзя, если хочешь додержаться, не стать психом. Случилось самое страшное, чего втайне боялись всю зиму: кончились морозы, и опять ожил немец, будто и не его били под Москвой, под Тихвином, под Ростовом. И как ожил!
Сергей стиснул зубы и конвульсивно дернул подбородком, снова увидев перед собой один момент вчерашнего боя. Странно, что все впечатления возвращались как-то постепенно, разорванно, а если бы его спросили вчера, как все это было, то он и не смог бы, пожалуй, ничего сказать. Например, про эту самоходку. Она просто отсутствовала в его памяти, а сейчас вдруг ворвалась – точно такая, как вчера, взбесившимся разъяренным ящером, именно не тигром, не медведем, а ящером, одним из тех древних гадов, которые даже в описаниях внушают ужас сочетанием чудовищной силы со слепой, безумной яростью. Может быть, это была та самая самоходка, которую пытался и не успел подорвать ротный Кулешов, – как погиб ротный, он не видел, но бронебойный расчет она раздавила на его глазах. Второй номер пытался бежать, и очередь хлестнула его прямо в спину. Сергей видел, как пули словно выплескивали дымящиеся клочья из гимнастерки на груди уже падающего бойца, но тот был еще жив и даже перевернулся на спину за секунду до того, как железная осатаневшая гадина растерзала его когтями своих траков. Она пронеслась совсем рядом, с разгону перемахнув через бруствер полузасыпанного старого окопчика и еще тяжко раскачиваясь на рессорах, – хищно-стремительная и неуклюжая, в подтеках машинного масла и красных – или это ему показалось? – брызгах на нижних броневых листах, пронеслась с лязгом и грохотом, сотрясая землю тысячепудовой своей тяжестью, окатив его ревом двигателя и жаркой волной машинного чада, едких запахов раскаленного металла и перегара горючего и смазки. Сергей знал, что этот запах машины, когда-то такой знакомый и мирный, запах труда, теперь надолго станет для него запахом войны и смерти...
Когда вспоминаешь, все растягивается, деформируется во времени, представляется чем-то вроде замедленной съемки. А ведь на самом деле это была одна минута, от силы – две. Да нет, какие там две! Его спас старый окопчик – из тех наверняка, что остались здесь еще от октябрьских боев тридцать восьмой армии. Окопы были полузасыпаны, но и в таком виде они честно сослужили свою службу. Его не заметили из проревевшей мимо самоходки, но сам он наблюдал за нею, видел во всех подробностях прикрученные к ее бортам бревна, и запасные катки, и звенья гусениц, уложенные там же в качестве дополнительйой защиты; он видел, как она вдавила в землю длинный ствол противотанкового ружья и настигла одного за другим обоих бронебойщиков, и когда она была совсем рядом, он привстал над обвалившимся краем окопа и прижал к плечу легкий приклад своего автомата.
Он никогда не считал себя героем, просто старался быть не трусливее других, и не был он героем в тот момент, если понимать героизм как осознанное преодоление страха; страха у него не было. В ту секунду у него не было ни страха, ни мысли о других немецких машинах, из которых любая могла оказаться прямо у него за спиной. Только одна мысль, странная и непривычная, была у него в голове, когда он стрелял из пистолет-пулемета по самоходной артиллерийской установке: он вспомнил вдруг темные небольшие иконки, что висели у матери в углу над постелью, и подумал, что если мать права и Бог есть, то он должен, обязан сделать сейчас это чудо: чтобы его пули сами нашли невидимую смотровую щель в этой грохочущей громаде взбесившегося тускло-серого железа, чтобы они пронизали триплекс и вышибли мозги у спрятавшейся за броней твари в черном мундире...
- Предыдущая
- 78/166
- Следующая
