Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp - Любимов Михаил Петрович - Страница 42

Мой начальник — кагэбэвский консул Григорий отличался грандиозным умением пугать, и я уверовал в тотальное подслушивание и подглядывание и в то, что улыбка дамы или стакан, засосанный в одиночку поздней ночью, не говоря уже о нечаянно вылетавших изо рта колебаниях или сомнениях в правильности Линии, — все, все, все будет назавтра известно, все ляжет на стол, за все придется держать ответ!

Правда, однажды я сорвался и как-то вечером пригласил в свою комнату одну сотрудницу — царицу красоты (показать новый пиджак), и — о ужас! — именно в тот момент грозный Григорий начал бешеный розыск меня по всему посольству, и раздались визги телефона и даже стуки в дверь.

После этого я уже не сомневался во всесильности контроля КГБ, что благоприятно отразилось на здоровье и нравственности, спасибо вам, Гриша, что в годы испытаний вы помогли мне устоять в борьбе!

В Москву я возвратился полный сил, поступил в разведшколу, женился и порой в воскресные дни позволял вместе с женою раздавить бутылку сухого.

Лондон дал шанс отыграться: метания с приема на бал, с бала на коктейль, с коктейля в клуб, и вот, наконец, дом, когда заждавшаяся Ярославна наливает стаканчик под кильку пряного посола — московский сувенир.

Но пьянство молодого разведчика, познающего жизнь[47] во всем ее винно-водочном многообразии, не только ограничено из-за относительной бедности, но и поверхностно: оно своего рода проба сил, оно сковано неопытностью и приматом оперативных ценностей над общечеловеческими — отсюда бутылка красного вина на двоих или по 50 г виски, отсюда и жажда внешней респектабельности, то бишь пижонство, твидовый пиджак с Сэвилл-Роу или пуловер в шотландскую клетку, сигара в зубах и горчайшая струйка никотина на языке, что приходится терпеть, ибо еще бард империализма Джозеф Редьярд Киплинг учил: «And a woman is only a woman, but good cigar is a smoke»[48], или бриаровая трубка, соучастница и любимица отдохновений, особенно если действо разворачивается в заведениях Лондона с мистическими названиями «Дьявол и мешок гвоздей», «Дырка в стене», «Кит и ворон», «Нога и семь звезд»[49].

Конечно, все это увлечения молодости и презренный снобизм, от которого передергивает, как после первой похмельной рюмки, и стыдно, если вспомнить «на троих» в подворотне, когда раскрыты и души, и пиджаки, и ширинки, или застолья в цивилизованном подъезде на подоконнике — там на газете «Правда» разложены и колбаса, порезанная заранее продавцом, а порою аж вобла, разговор там нетороплив и вдумчив («Хорошо прошла…», «Тепло-то как…»), и ни одному иностранцу в жисть не понять загадочную славянскую душу. На подоконнике хорошо читать: «После бульона или супа подают: мадеру, херес или портвейн. После говядины: пунш, портер, шато-лафит, сент-эстеф, медок, марго, сен-жюльен. После холодного: марсала, эрмитаж, шабли, го-барсак, вейндерграф. После рыбных блюд: бургонское, макон, нюи, помор, пети-виолет, романс-эрмитаж. За соусами: рейнвейн, сотерн, го-сотерн, шато-икем, мозельвейн, изенгеймер, гохмейер. После паштетов, перед жарким: пунш в стаканах и шампанское. После жаркого: малага, мускат-люнель, мускат-фронтеньяк, мускат-бутье».

Мучительно трудно было привыкать к виски, тем более что в нашем лондонском сельпо со скидкой продавали не скотч, а «Канадский клуб», страшное пойло, как, впрочем, и американский «Бурбон». Шотландское виски требует терпеливого освоения, как Рихард Штраус или Андрей Платонов, но зато, погрузившись в скотч и продержавшись в нем несколько лет, открываешь новый мир («Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски!»), сначала рядовые «Джонни Уокер» и «Грант», затем двенадцатилетние «Баллантайн» и тот же «Джонни Уокер», но с черной наклейкой, купаешься в «Шивас ригал» — напитке премьер-министров и резидентов (однажды купил оный за 15 р. в Елисеевском, а тут — о причуды Истории! — в кулинарии «Будапешта» оказались устрицы по 15 коп. за штуку, привезенные с каких-то экспериментальных колхозных огородов, открывали их, правда, плоскогубцами, но наглотались вволю).

Время текло под мостами, и тут появляется на свет и тянется вереницей благородное семейство «гленов» (вид молта), сделанных на прозрачнейшей родниковой воде, на лучшем в мире ячмене и из благотворного горного воздуха, «гленливеты», «гленфидичи», «гленморгани», сваренные из ячменного солода, высушенного над горящим торфом и антрацитом, когда солод вместе с дымом впитывает эмпереуматические материи и креозит, а после перегонки схватывает дымный дух и привкус…

«Глены» корнями уходят к Стюартам, они разлиты в стройные, как талия Марии[50], бутылки и упакованы в цилиндрические коробки из крепчайшего картона, оберегающего бутылку, если она выпадает при выходе из королевского фаэтона или во время прыжка с парашютом, в последние годы, с ростом терроризма, коробки уже делают из стали и брони, рисуя на них средневековые замки, пруды с белыми лебедями или принцессу Луизу, вручающую знамя шотландским гвардейцам в Арденкейпле-на-Клайде.

Истинные почитатели виски никогда не пьют его с содовой, как лапотники-янки, — все равно что закусывать шампанское селедкой, скотч разбавляют чистой водой, желательно ключевой, можно тянуть его и со льдом, но упаси Господь в избранном обществе бросать лед в молт — все «глены» пьются только с водой, только с водой, господа, причем стоя и сняв цилиндр.

Виски прекрасно, но коварно, идет он легко и без напряга, и вроде бы лярошфуковским остроумием отмечен язык, и бьют фонтаны идей из черепа (еще не превращенного в кубок), и разомлевший шпион внезапно чувствует себя как за праздничным столом на сретенской кухне, когда каждый бормочет свое, не слушая другого, а патефон врубается в этот рев со своим «Не уходи, побудь со мной еще минутку».

Но самое страшное в разведке — это коктейль «драй мартини», именно коктейль, а не вермут, со льдом и лимоном, любимый напиток Джеймса Бонда[51], с ног он сбивает неожиданно, как разбойник, подкравшийся сзади, внезапная одеревенелость языка и медлительность движений плохо сказываются на развитии официальных контактов (особенно из среды чопорных и высоколобых), впрочем, порою и наоборот: одинаковая одеревенелость на миг сближает идейных антиподов.

От менторства пересохло горло.

Глоток — одиночество не проходит.

Где же дитя, где сын?

Где гитара?

Если в старом отеле погром и бедлам и папаша картины все выдрал из рам, если резко машину в кювет понесло и родитель башкой продырявил стекло, но спокойно баранку сжимает в руках и сверхмодный мотив у него на губах, если, целый сервиз о сынка раздолбав, он ползет по земле, как раздутый удав, и в дубленке начнет в океане тонуть, и помчится домой, чтоб в окно сигануть, и когда на плечах понесут на кровать его тело, как куль с углем, вот тогда вы поймете, что значит смешать драй мартини и черный ром.

Продолжим лекцию.

Разведчик ставит место и размах пьянства в зависимость от ценности агента.

Беседы с серьезным агентом, когда требуется впитывать всю его трескотню в атеросклеротическую память, хорошо идут под пиво, особенно темное, вроде бархатного «гиннеса», правда, с агентами крупного калибра и с общественной репутацией такие номера проходят не всегда, особенно если это министр или парламентарий, — такие любят выпить и закусить в центральном ресторане и не пойдут в окраинный паб, где все друг друга знают, они— любимцы общества и телевидения, и мелкая конспирация с ними равнозначна провалу: ведь весть о том, что граф Кент напился в пабе с загадочным иностранцем[52], мигом облетит всю округу и возбудит местную прессу.

Большие пушки, большие корабли обожают шикарные рестораны, они пыхтят от важности, когда лисы-официанты, заискивающе улыбаясь, подносят к их сизым носам увесистые меню в алом сафьяне, они медленно читают и перечитывают, облизывая губы, уже мысленно пропуская по гремящему пищеводу вальдшнепов, они наконец торжественно заказывают и отворачиваются от официанта…