Бухенвальдский набат - Смирнов Игорь - Страница 10

• Предыдущая
• 10/48
• Следующая

Руки делают, а голова свободна, язык тоже, но в комнате тишина, все молчат. Понемногу присматриваюсь. Все русские. Все истощены до последней степени. Изучающе посматриваем друг на друга. Скатываем бинты, молчим…

Мне, например, говорить совсем не хочется даже с Валентином. «Прием», который устроил Жорка, совсем расстроил меня. До сих пор не прошла обида и недоумение. Этого я уж совсем не понимаю! Как мог русский парень наорать на меня и так грубо вытолкать! Ведь я ему по возрасту в отцы гожусь? Конечно, в такой обстановке озвереть можно. Эсэсовцы стараются натравливать нас друг на друга. Методы их расправы тоже могут развратить кое-кого. Но все-таки, если человек уважает себя, если он воспитан в уважении к другим, он возненавидит эту грубость, постарается быть дальше от эсэсовских методов. Ведь это – методы врага! Нашего общего врага! Как же мог это позволить Жорка? Что же он

– совсем мерзавец?

Время от времени заходит Генрих. Он подтянут, аккуратен, в отутюженном полосатом костюме, весело поблескивает очками. Зайдет и начнет что-нибудь рассказывать по-русски. Он смотрит на наши застывшие онемевшие лица с беспокойством, пытается вовлечь в общую беседу.

– А знаете, что здесь было раньше? Здесь, на горе Эттерсберг?

Несколько пар глаз смотрят на него. Молчание.

– Ну так я вам расскажу..

И начинает рассказывать:

– О, Веймар известен всему миру. Здесь жили и творили художник Кранах Старший, композиторы Иоганн Себастьян Бах и Ференц Лист, поэты Иоганн Вольфганг Гете и Фридрих Шиллер. Сюда, под старые буки на склонах горы Эттерсберг, приезжало для отдыха веймарское общество. Здесь любил бывать Гете. Неподалеку отсюда, в замке Эттерсберг, Фридрих Шиллер закончил свою драму «Мария Стюарт». Сюда поднимался Гете на склоне своих лет, чтобы еще раз полюбоваться великолепием мира, вспомнить молодое счастливое время…

А в 1937 году здесь началось сооружение концентрационного лагеря для политических противников фашизма. Это было выгодно веймарским дельцам. Завод строительных материалов поставлял сюда свою продукцию, одна фирма взялась наладить автобусное сообщение, владельцы земельных наделов выгодно продали лес, а собственник каменоломни уступил свой участок. Все устроилось к взаимной выгоде. Лагерь назвали «Эттерсберг». Но тут возмутилась культурная община Веймара, потому что Эттерсберг связан с именем Гете. Ну что ж, Гиммлер решил: в этом можно уступить, и лагерю дали название «Бухенвальд». В июле 37-го сюда привезли первую группу заключенных из других лагерей, человек 300. Они должны были валить и корчевать деревья, строить казармы эсэсовцам, а себе – бараки и одиночные карцеры. По инструкции Гиммлера каждый строптивый, как и сейчас, попадал в карцер на хлеб и воду или получал 25 палок.

Много здесь костей поломано. Все строили голыми руками, техники никакой

– лом, лопата, кирка, носилки. Все камни, которыми вымощены плац и улицы, перенесены по-одному. Каждый заключенный после работы нес с собой в лагерь камень. А если его камень казался эсэсовцу недостаточно велик, ему доставалась еще и палка. Срубленные деревья переносили на своих плечах по двадцать-сорок человек. Камни из каменоломни поднимали на вагонетках так же, как и сейчас. Бревна, цемент, землю, кирпич возили на таких же повозках, какие и сейчас разъезжают по лагерю.

Первая зима была страшной, морозы доходили до —22ь. Никакой верхней одежды не было, шарфы, наушники запрещались. Кто ослушается – недосчитается зубов. В лазарет лучше не обращайся. Там хозяйничал эсэсовский палач Вайсенборн. Старые заключенные помнят такой случай. Огромная очередь двигалась на осмотр к Вайсенборну. «А у тебя что?» – рявкнул он на одного заключенного, стоявшего в расшнурованных ботинках. «Нога распухла, ходить не могу». «Я тебе покажу „ходить не могу“, жулик!"заорал Вайсенборн и приказал ему сесть на водосточную трубу одного барака. Заключенный так и замерз сидя.

Генрих оглядывает своих работников, видно, желая убедиться, что его рассказ произвел какое-то впечатление. Никто не поднял головы. Механически снуют руки: к корзинке с бинтами, к столу и снова к корзинке. Механически движутся пальцы: виток, еще виток, еще…

А Генрих продолжает дальше. Он упорно хочет вывести нас из оцепенения.

– Слушайте дальше. Вам надо знать, что здесь было до вас. От центральных ворот идет дорога – Карачовег. «Карачо!» – это по-итальянски «быстро». «Карачо!» – орали эсэсовцы на заключенных, мостивших дорогу. И кто работал там, еще и сейчас помнит, сколько крови, ударов, боли стоило это строительство. Военный завод «Густлов-верке» строился бешеными темпами. Каждый день уносили мертвых с места работы в лагерь…

И опять его внимательно слушают, но молчат…

Так и прошел весь рабочий день. Люди не доверяют друг другу, боятся выдать себя неосторожным словом. Но я все время помню слова Генриха: «познакомишься с хорошими людьми». Значит, здесь случайных людей нет. Значит, надо расшибить это недоверие. В Бухенвальде нельзя жить замкнутым одиночкой. Пропадешь!

На другой день я решаюсь разбить ледок молчания. И в этом мне помогают новый человек в команде Сергей Котов и мой обидчик Жорка…

Я рано пришел в процедурную, прямо после поверки, не заходя на блок. В комнате был один Жорка. Я сел у стола, спиной к нему. Он заговорил сам:

– Простите меня, Иван Иванович. Сам не знаю, как получилось. Мозги затуманились.

Не поворачиваясь к нему, бросаю зло и презрительно:

– Мозги твои не при чем. Чтоб оскорбить человека, ума совсем не надо. Можно избивать и мучить человека и даже находить в этом удовольствие.

– Так ведь это только фашисты…

– Вот ты у них и учишься. Многие тебя, оказывается, знают. Три дня назад, когда здесь ожидали отправки на транспорт, ты за что избил заключенного? За то, что он к печке подошел?

Я уже повернулся к нему и ждал ответа. Жорка мялся с ноги на ногу.

– Тебя здесь держат, чтоб ты мазь втирал чесоточным. А ты брезгуешь, их заставляешь это делать! А кто за тебя полы здесь моет? Тоже чесоточные. А ты подумал, что они приходят сюда после каторжной работы? Впрочем, что с тобой говорить?! Разве до тебя дойдет?!

Мне даже не хотелось говорить с ним, и я снова повернулся к нему спиной. Все-таки он прервал молчание:

– Как же так вы говорите, Иван Иванович – «не дойдет»? Уже дошло. Мне вчера здорово вправили мозги.

– Не знаю, как тебе вправили мозги, но одного ты все-таки не понимаешь: иной раз оскорбление для человека сильнее физической боли. Меня в лагерях часто избивали, но я знал: бьют враги – и ничего другого от них не ждал. А тут от своего пинок получил, да еще от такого молокососа, как ты. Никогда не пойму, как человек может стать таким. Наверное, и не воевал никогда и не знаешь, почем фунт лиха…

– Я воевал, а в Бухенвальд попал за побег из лагеря военнопленных…

Час от часу не легче: не поймешь, что делается с людьми. С отчаянья они, что ли, дуреют? У меня уже стала как-то пропадать к нему злость. Говорю примирительно:

– А вот ты сегодня возьми и расскажи нашей команде, как попал в Бухенвальд, а мы послушаем да посмотрим, чего ты стоишь…

Жорка оживился:

– Ладно, Иван Иванович, я приду, вы позовите, когда надо…

Собралась вся команда.

Снова, как вчера, мы старательно свертываем бинты. Передо мной за столом сидит новенький. Когда я работаю, вижу только пару узких костлявых рук, быстро и ловко расправляющих бинты, я едва успеваю свертывать их в трубочку. Если я поднимаю глаза, мой взгляд упирается в большие очки, за которыми почти не видно маленького тощего лица. За стеклами внимательные, немного грустные глаза. В одно мгновение, когда я задержался взглядом на его лице дольше обычного, глаза за стеклами расцвели лукавинкой, а губы растянулись в широкую добрую улыбку. Вполголоса, чтобы слышал только он, я спросил:

– Вы военнопленный?

Он ответил так же тихо:

– Да. Был политработником.

Заметив мою заинтересованность, вдруг так же тихо произнес:

• Предыдущая
• 10/48
• Следующая