Бухенвальдский набат - Смирнов Игорь - Страница 3

• Предыдущая
• 3/48
• Следующая

Смрад, шум, ругань. Узники карантинного лагеря на работу не выходят. Целый день они толкутся в бараках или около бараков, пока стоит теплая погода. И потому весь лагерь, заключенный на небольшом пространстве, где в 12 бараках скопилось более 10000 человек, буквально кишит, как муравейник. Человек здесь теряется. Одетый в полосатую форму, с гребешком посередине головы, он похож на тысячи других, как муравей похож на тысячи своих собратьев. Только в отличие от муравья он таскает на себе номер, и этот номер на строгом учете у старосты блока, у эсэсовского блокфюрера и в лагерной канцелярии. На этот номер он получает в день кусок суррогатного хлеба, миску кофе и миску баланды.

Ужасно вот это полнейшее обезличивание!

Но с этим мне встречаться не впервой. За моими плечами два года скитаний по лагерям военнопленных. Бывало и еще хуже! Но не пропал совсем. Все еще жив, и злость еще есть. Посмотрим, что будет дальше…

А дальше было так: вечером вызывает меня староста блока. У него в углу барака небольшой закуток, отгороженный одеялом. Здесь же мой давешний знакомый Ганс. Пододвигает табурет:

– Садись, Иван.

Подает кусок хлеба, малюсенький кусочек пожелтевшего от времени сала и пачку сигарет. Я держу это сокровище в руках, сглатываю слюну и чувствую, как набухают мои глаза.

А Ганс говорит:

– Тебе, Иван, повезло. В этом блоке старостой немецкий коммунист. Ни побоев, ни оскорблений не будет. Здесь, ты увидишь, многие старосты на блоках коммунисты. Остерегайся зеленых, тех, у кого зеленые винкели. Это – уголовники, бандиты. Среди них есть провокаторы, доносчики. Они выслуживаются перед эсэсовцами, бьют политических, издеваются над ними. Нам, коммунистам, надо держаться друг за друга.

И тут Ганс извлекает из кармана мое удостоверение. Но прежде чем передать его мне, отрывает фотокарточку и рвет ее на мелкие кусочки.

Я сорвался с табурета:

– Зачем документ испортил? Я не скрывал своего звания. Это известно и в канцелярии.

Ганс ответил спокойно:

– В канцелярии редко кто роется в наших карточках. Да и не всякий записи поверит. А вот если это удостоверение да с фотокарточкой найдут у тебя – тут уж наверняка… – и Ганс при этом выразительно провел рукой по своей шее.

…Давно ночь, я лежу без сна на дощатых нарах, перетирая жесткие, как булыжник, мысли. Поразмышлять мне есть о чем….

Сегодня началась новая полоса в моей жизни. До недавних пор я был военнопленный, а теперь – политический преступник. Все правильно, для гитлеровского рейха я – преступник. Я знал, на что шел, и не должен удивляться, что оказался в концентрационном лагере, где для меня в конечном счете уготована печь крематория. Жалею об одном, что мало насолил Гитлеру… Да что там говорить, мало сделал, почти ничего!

Лежу и представляю старый деревянный барак, нары в два этажа, на них более сотни больных и раненых. Это – госпиталь в лагере военнопленных в Бергене. Я здесь потому, что у меня открылись сильные боли в верхних позвонках и не слушались руки – следствие контузии.

В первый же день меня вызвали в комнату врачей и санитаров. Смотрю, за столом сидит молодой человек в форме немецкого унтер-офицера. На чистом русском языке спрашивает с эдакой подковыркой:

– Это вы и есть подполковник Смирнов?

Посмотрел я на него: экий мозгляк, думаю, а говорит так свысока!

– Да, я подполковник Красной Армии Иван Смирнов.

– Садитесь, – говорит и кивает на табуретку. Меня интересует, почему вы предпочитаете оставаться в таком бедственном положении, а не переходите на службу в немецкую армию? Вы могли бы неплохо устроиться и во время войны, а потом заняли бы соответствующее положение в будущей России. Ведь вам, наверное, предлагали это?

Все это он сказал вежливо, но словно бы со снисхождением к моим чудачествам.

Я ему ответил:

– За меня не беспокойтесь, господин унтер-офицер. После войны, как и до войны, я буду занимать положение, соответствующее своему званию, образованию и возможностям. А вот позвольте спросить вас: вы так хорошо говорите по-русски, как не может говорить немец. Вы, видимо, русский?..

Говорю так, а сам думаю: сейчас он вскочит, заорет, а то еще и двинет по физиономии, чтоб не забывался, но все-таки добавляю так простодушно:

– Это я потому спрашиваю, чтоб наша беседа приняла откровенный характер…

Унтер-офицер ответил надменно:

– О нет, я – чистокровный немец. В России я только жил, в Ленинграде. Там родился, вырос, окончил институт.

«Вот ты что за птица!»– думаю, и говорю ему:

– Ну, по вашему пути, господин унтер-офицер, я не пойду. Откровенность за откровенность. Мне не раз предлагали перейти на немецкую службу. Но ведь это была бы измена Родине.

– Я тоже люблю свою Родину, – поспешил ответить мой собеседник. – Но я считаю родиной Германию, поэтому я и счел своим долгом принять немецкую службу.

Тут уж я не выдержал:

– Как же так, – говорю, – родились вы в России, учились в России, а родиной своей Германию считаете? Да какое вам дело до Германии, если Россия вас вспоила, вскормила, образование дала?

– Я считал бы своим отечеством Россию, не будь там большевистской власти.

Меня прорвало:

– Ах, вон что! Но судя по вашему возрасту, именно большевистская власть вас на ноги поставила…

Не найдя, видимо, доводов меня образумить, унтер-офицер поднялся со словами:

– Мы с вами еще побеседуем. Зайду еще раз.

Когда унтер-офицер вышел, в комнате послышался приглушенный смех. Оказывается, во время нашего разговора зашли санитары. Я их не заметил в пылу спора. И сейчас один из них сказал:

– Здорово, товарищ подполковник, вы его раздраконили! Так ему и надо, изменнику!

После этого разговора с немецким унтер-офицером ко мне стали подсаживаться товарищи по бараку. Все они были полуголодные, больные, совершенно подавленные многомесячным пленом. Никто ничего толком не знал о событиях на фронтах. Пленных без конца обрабатывали вербовщики, призывая, а подчас и принуждая вступать в немецкую армию. Не все были одинаково сильны духом, некоторые растерялись, в душе их бродили разные сомнения. Откровенные дружеские беседы не позволяли людям окончательно упасть духом, поддерживали в них стойкость.

Однажды поздно вечером ко мне подходит санитар и шепчет на ухо:

– Товарищ подполковник, просим вас зайти в нашу комнату.

– Зачем?

– Побеседовать хотим.

– А много вас?

– Человек пятнадцать-двадцать,

– В лагере рискованно проводить митинги.

– Там все наши, советские ребята. Не беспокойтесь, мы и охрану установили на случай появления подозрительных.

В комнате санитаров прямо на полу расположились человек двадцать. Все в залатанных-перелатанных обносках. Лица худые. В глазах настороженность.

Посреди стоит табурет, мне его услужливо пододвигают. Я сел. Воцарилось молчание. Несколько пар глаз шарят по моему лицу.

– Зачем вы меня позвали, товарищи? – спрашиваю наконец.

В ответ опять молчание.

Вдруг один решается.

– Появился еще один вербовщик в фашистскую армию. Говорит, Москва и Ленинград пали.

Старая песня! Неужели до сих пор кто-то может этому поверить?

– Враки! – говорю. – Как же могут они Москву взять, когда по всей Германии траур объявлен по случаю разгрома под Сталинградом? И Ленинград стоит. Нечем им взять Ленинград, лучшие их армии на Волге побиты. Да и никогда я не поверю, чтоб Ленинград мы сдали. Весь народ вместе с армией будет стоять за Ленинград, как в прошлом году стояли за Москву.

– Он еще говорит, будто армия наша разбегается, в стране беспорядки. Призывает идти в Россию с немецкой армией порядки наводить.

– Они потому и призывают нас в свою армию, что своих солдат не хватает. Посмотрите, кто лагерь охраняет – хромые, старичье, которым бы дома сидеть да пиво тянуть.

Говорил я то, что сам думал, в чем убежден был больше всего на свете. А что я им еще мог сказать? Ведь у меня тоже никаких точных сведений не было. Так, наблюдал, как немцы себя ведут, прислушивался, кто что скажет, и сердцем отбирал то, что считал правдой.

• Предыдущая
• 3/48
• Следующая