Покинутый (ЛП) - Боуден Оливер - Страница 16

• Предыдущая
• 16/69
• Следующая

Я, конечно, никогда не видел мать Дженни, Кэролайн Скотт, но все-таки какое-то представление о ней у меня было: она была «точь-в-точь Дженни», и она пленила моего отца взглядом совершенно так же, как своих кавалеров пленяла Дженни.

Моя мама представлялась мне человеком совсем иного склада. Когда она познакомилась с моим отцом, она была старой доброй Тессой Стефенсон-Оукли. Она сама так обычно говорила: старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли, чем несколько удивляла меня, но это неважно. Отец приехал в Лондон один, не обремененный хозяйством, но кошелек у него был достаточно велик, чтобы всем этим обзавестись. Когда он в Лондоне решил нанять у богатого собственника дом, дочь вызвалась помочь ему с поиском постоянного жилища и с хозяйственными делами. Дочерью, конечно же, была «старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли»…

У нее было всё, и она намекнула, что ее семья не в восторге от ее связи, и действительно, мы никогда в жизни не видели ее семью. Все свои силы она посвятила нам, вплоть до той страшной ночи, то есть до тех пор, пока средоточием ее безраздельного внимания, ее бесконечной привязанности, ее безусловной любви оставался я.

Но в последнюю нашу встречу от того прежнего человека в ней не осталось и следа. Я возвращаюсь теперь мыслями к нашему расставанию и все, что я помню — так это ее странный взгляд, который я расценил как презрение. Когда я убил человека, покушавшегося на ее жизнь, я переменился в ее глазах. Я больше не был мальчиком, который когда-то сидел у нее на коленях.

Я был убийца.

По пути в Лондон я перечитывал старый дневник. Зачем? Может быть, это интуиция. Подсознательный поиск или… сомнения.

Во всяком случае, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, я вдруг совершенно ясно понял, что мне делать по приезде в Англию.

Сегодня прошла служба, и еще… я поясню.

После службы я оставил Реджинальда на крыльце часовни — он беседовал с мистером Симпкином. Мистер Симпкин сказал мне, что я должен подписать какие-то важные документы. От мамы мне остались деньги. С угодливой улыбкой он выразил надежду, что я более чем доволен тем, как он вел дела все это время. Я кивнул, улыбнулся, не ответил ничего определенного, сказал им, что мне нужно немного времени для личных дел, и ушел, как будто для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я надеялся, что со стороны мой маршрут будет выглядеть случайным, если я пойду вдалеке от центральных улиц, подальше от экипажей, которые шлепали по грязи и навозу мощеной дороги через толпу людей: торговцев в окровавленных кожаных фартуках, шлюх и прачек. Но все было не так. Он был вовсе не случайным.

Прямо передо мной, в одиночестве, шла женщина, видимо погруженная в свои мысли. Конечно, я заметил ее на службе. Она сидела с остальной прислугой — с Эмили и еще двумя-тремя, которых я не знаю, — в другом конце часовни, с платочком у глаз. Она глянула наверх и заметила меня — должна была — но не подала виду. Это поразило меня: неужели Бетти, одна из моих старых нянек, не признала меня?

И теперь я шел за ней, держась на таком расстоянии, чтобы она меня не обнаружила, если случайно обернется. Уже темнело, когда она подошла к своему дому, или не к своему дому, а к большому особняку, в котором она теперь служила, и который смутно вырисовывался на темном небе и был очень похож на наш — на площади Королевы Анны. Неужели она все еще няня, или дослужилась до чего-нибудь большего?

Может быть, под накидкой у нее передник гувернантки? Народу на улице поубавилось, и я помедлил на другой стороне улицы и подождал, пока она спустится по короткому лестничному маршу с каменными ступенями к этажу, где жила прислуга, и скроется внутри.

Она скрылась, а я перешел через дорогу и прогулочным шагом приблизился к особняку, чтобы не слишком привлекать внимание тех, кто, возможно, смотрел на меня из окон. Когда-то я был маленьким мальчиком и смотрел из окна на площади Королевы Анны на прохожих и размышлял об их занятиях. В этом особняке тоже может быть какой-нибудь мальчик, которому интересно знать, что я за человек. Откуда я? Куда иду?

Поэтому я прошелся вдоль ограды особняка и глянул вниз, на освещенные окна, принадлежавшие, по моим предположениям, людской, и в награду увидел силуэт Бетти — она появилась в окне и задернула занавеску. Я узнал все, что мне надо.

Я вернулся после полуночи, когда в особняке были задернуты все шторы, на улице было темно, и только временами блестели огни встречных экипажей.

Я снова прошелся вдоль фасада, бросил короткий взгляд влево и вправо, бесшумно перескочил через ограду и приземлился в канаву. Я метнулся по ней туда-сюда, отыскал окно Бетти, остановился, приложил ухо к стеклу и некоторое время прислушивался, чтобы убедиться, что внутри никто не движется.

Настойчиво и осторожно я прижал кончики пальцев к низу оконной рамы и потянул ее вверх, молясь, чтобы не было скрипа, и мои молитвы были услышаны — я проник внутрь и закрыл за собой окно.

Она немного пошевелилась в постели — может быть, от потока воздуха из открытого окна или от неосознанного ощущения, что в комнате кто-то есть. Я застыл, как статуя, и ждал, пока ее дыхание не станет ровным, и чувствовал, что воздух вокруг меня успокоился, мое вторжение растворилось в комнате, так что через несколько мгновений я казался частью самой комнаты — как будто я всегда был ее частью или ее духом.

А потом я вынул из ножен меч.

Ирония судьбы — ведь именно этот меч подарил мне в детстве отец. В последние дни я почти не расстаюсь с ним. Когда-то давно Реджинальд интересовался, когда мой меч отведает первой крови, но теперь он отведал ее уже не раз. И если я прав насчет Бетти, то отведает снова.

Я сел на кровать, приставил к ее горлу меч и рукой закрыл ей рот.

Она проснулась. Глаза ее распахнулись от ужаса. Рот ее двигался, она попыталась крикнуть, но лишь пощекотала губами мою подрагивающую ладонь.

Я держал ее трепетавшее тело, молчал и просто ждал, пока ее глаза смогут увидеть меня в темноте, и она узнает меня. Неужели не узнает, хотя и нянчилась со мной десять лет, как родная мать? Неужели не узнает своего мастера Хэйтема?

Она перестала сопротивляться, и я сказал ей:

— Здравствуй, Бетти, — моя рука все еще закрывала ей рот. — Я хочу у тебя кое-что узнать. Ты должна ответить. Чтобы ты ответила, я сниму руку с твоего рта, и тебе захочется крикнуть, но если ты крикнешь…

Я прижал ей к горлу лезвие меча, чтобы показать, что ее в этом случае ждет. А потом очень осторожно снял руку с ее рта.

Ее взгляд был твердым, как гранит. Я на мгновение ощутил себя в детстве и почти испугался огня и ярости, пылавших в ее глазах, потому что вид этих глаз вызвал в моей памяти картины, когда она меня распекала, а я не мог от этого увильнуть и должен был только нести наказание.

— Вас следует хорошенько высечь, мастер Хэйтем, — прошипела она. — Как вы смеете влезать в комнату к спящей леди? Или я вас ничему не учила? Или Эдит вас ничему не учила? Или ваша матушка?

Голос ее становился все громче.

— Или ваш отец ничему вас не научил?

Воспоминания детства обрушились на меня, и теперь я был вынужден снова искать в себе решимость, должен был бороться с желанием просто убрать меч и сказать: «Простите, нянюшка Бетти, я больше так не буду, потому что отныне и впредь я хороший мальчик».

Но мысль об отце добавила мне решимости.

— Что правда то правда, Бетти, ты когда-то была мне второй матерью, — сказал я. — И ты права: то, что я сейчас делаю, вещь ужасная и непростительная. И поверь, мне вовсе не легко это делать. Но ведь то, что ты сделала, тоже ужасно и непростительно.

Она прищурилась не понимая.

— О чем это вы?

Левой рукой я достал из сюртука сложенный в несколько раз листок бумаги и почти в полной темноте показал ей.

• Предыдущая
• 16/69
• Следующая