Повести - Голицын Сергей Михайлович - Страница 38
- Предыдущая
- 38/133
- Следующая
Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл все на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.
Я наконец начал различать обоих черненьких близнецов не только по цвету их ремней. Гена, тот, что с рыжим ремнем, был просто мальчик как мальчик — бегал, прыгал, смеялся вместе со всеми, а у Жени-художника глаза были то чересчур задумчивые, то, наоборот, неестественно блестящие от возбуждения.
— А где эти ведра, которые вы так здорово тут изобразили? — улыбаясь, спросила Люся.
— Ведра? Вот тут, на кухне.
Неожиданно Люся стала перед художником во фронт, приставила руку к виску и отрапортовала:
— Товарищ Номер Шестой! Пионеротряд Золотоборского дома пионеров просит вас разрешить нам заняться генеральной уборкой вашей художественной мастерской.
— Да что вы, что вы! — бормотал сконфузившийся Ларюша. — Ко мне одна бабушка приходила убирать, теперь заболела. А я очень много разъезжаю, очень много работаю над картинами и думаю о них с утра до вечера и, кажется, правда иногда забываю о чистоте. Разве уж так грязно?
— Потрясающе грязно! — воскликнула Люся.
— Надо лопату и носилки, — деловито добавил Витя Большой.
— А где у вас во дворе мусорный ящик? — спросила Галя. Оказывается, беззаботный Ларюша даже не знал, куда выносят мусор. Ведь он сам никогда ничего не выбрасывал.
— Ладно, найдем, — сказал Витя Большой.
Из старых картинок, из планок от разломанных мольбертов мальчики смастерили, правда, не лопату, а совок и нечто вроде носилок.
— Девочки, осторожнее: на полу осколки стекла и посуды, — предупредила Магдалина Харитоновна, выходя с нами во двор.
Мы, взрослые, решили прогуляться по тротуару вдоль ряда чахлых липок. Володя-Индюшонок, стоя под деревом, скучал в своих небесно-дымчатых брюках. Ребята тем временем протащили мимо нас не менее десяти носилок мусора.
Номер Первый стал подробно рассказывать Ларюше о наших поисках, о расшифрованном письме, о рукописи.
Ларюша слушал, но, по-моему, не очень внимательно. Его глаза безучастно скользили по сторонам.
На крыльце появилась Люся.
— Скоро кончим! Можно будет читать! — крикнула она. Ларюша сразу оживился. И я понял, почему он так переменился и просиял.
Уж очень картинна была Люся на крыльце, ярко освещенная солнцем, тоненькая, жизнерадостная, раскрасневшаяся от работы, с растрепавшимися светлыми волосами.
Вдруг раздался отчаянный вопль Володи-Индюшонка.
Оба близнеца потом уверяли, что они споткнулись с носилками и нечаянно, честное слово нечаянно, уронили консервную банку с желтой краской как раз возле прислонившегося к палисаднику Володи. Так это было или не так, но на небесно-дымчатых брюках Володи появилось несколько ярко-желтых пятен.
— Не стой без дела на дороге! — говорил Витя Большой. — Мы убираем, а он руки в карманы!
— Первый раз надел! — со слезами на глазах жаловался Володя.
Наконец нас позвали. Пол в комнате был еще сырой, мебель расставлена и блестела, книги лежали стопками, свертки холстов превратились в аккуратную поленницу.
— Чрезвычайно вам всем благодарен, чрезвычайно благодарен, — повторял несколько смущенный Ларюша и прижимал руку к сердцу. — Да, что же это я вас ничем не угощаю! — вдруг встрепенулся он и побежал на кухню.
Он поставил на газовую плитку громадный жестяной чайник с отвалившейся ручкой, из бюро XVIII столетия вытащил несколько связок сушек, очевидно прошлогодней давности. Мы так проголодались, что сейчас же набросились на угощение; через две минуты от связок остались одни веревочки.
А Номер Первый наконец уселся на кончик бульварной скамейки и уткнул нос в папку «Бумаги моего прадеда». Он положил ногу на ногу. Вся его поза выражала величайшее наслаждение, ноздри и щеки раздувались.
Мы все запротестовали:
— Читайте, читайте вслух!
— Одну минуточку! — Ларюша вскочил. — Вы… — обратился он к оторопевшей Люсе, — я очень хочу вас писать.
— Меня? — удивилась и покраснела Люся и стала быстро причесываться.
— Вы ее рисуйте не в этом платье, — выскочила вперед Соня. — У нее есть другое, гораздо лучше.
Девочки тут же развернули пакет и начали закутывать смущенную Люсю в сари.
— Как это красиво! Какой нежный тон! Как гармонирует с цветом вашего лица! — повторял восхищенный Ларюша.
У девочек что-то не ладилось с одеванием Люси.
— Скоро вы? — нетерпеливо спрашивали мы.
— Сейчас, сейчас! — Теперь и Ларюша бросился на помощь.
Он усадил очень довольную, сияющую Люсю в кресло XVIII столетия, стал поправлять складки материи.
Люся положила обе обнаженные руки на подлокотники кресла.
Ларюша еще раз перекинул бахрому на конце сари, отошел в сторону, прищурился, взял кисть и палитру… Сейчас он забудет все на свете…
— Можно, можно? Милый художник, я тоже… Дайте картон и мольберт.
Неужели Ларюша скажет «нет» на эти бессвязные мольбы Жени?
— А ты сумеешь? — улыбнулся он.
— Я только немножечко попробую.
Ларюша дал мальчику все необходимое. И оба они, один высокий, другой маленький, стали рядом за свои мольберты и начали писать картины.
— А теперь читайте, — попросила Люся Номера Первого.
— Ну-с, я приступаю! — сказал тот, повернулся лицом к окну, надел очки и начал читать:
«КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ»
Родился я в семье крестьянина-хлебопашца близ древнего и славного города Любца. О, если бы остался я на всю жизнь крестьянином и пас телят господина своего, сколь бы счастливее и радостнее протекала жизнь моя! Но, увы, удел мой оказался иным!
У барина моего, помещика и отставного полковника Загвоздецкого, в городе Любце имелся хрустальный завод, на каковой и определили меня, двенадцатилетнего мальчонку.
Первый год с метлой в руках ходил я по заводскому двору и возле печей, а потом один мастер заметил мое любопытство к рисовальному и граверному делу и стал меня по вечерам обучать, как владеть карандашом и резцом. Также обучил он меня и грамоте.
И столь велики у меня оказались способности и к грамоте, и к рисовальному искусству, что я уже на третьем году смог скоро читать и писать и по арифметике до сложных процентов достиг, а по рисованию любые узоры от руки и на стекле иглою и на бумаге пером выводить научился.
Барину главный приказчик и подскажи: чем заезжих немцев-художников со стороны выписывать и им большие деньги платить, не сподручнее ли из своих крепостных умельца выискать, для каковой надобности послать его в Санкт-Петербург обучаться? И указал приказчик на меня.
Барин велел тотчас же меня привести. Я пришел, барин милостиво к руке своей меня допустил. А в те поры дочка баринова, девочка лет двенадцати, вся в кружевах, в платье голубеньком, как птичка лазоревая, из парка прилетела, к отцу ласкаться начала и на меня взглянула. А очи у нее были как две вишни спелые. Тех-то очей я вовек не забуду. Барин потрепал дочку свою по щеке, она засмеялась и вновь в сад упорхнула.
А барин мне кулаком пригрозил: ты смотри там у меня, учись, не балуй, выучишься — человеком сделаю. А кулак у барина был вроде конского копыта. Он этим кулаком у своих дворовых не один десяток зубов повыбил.
Так и привелось мне попасть в Санкт-Петербург. А было мне тогда четырнадцать лет. Жительство я имел при собственном доме своего барина, у его тамошнего управителя — Пантелеймона Петровича Семикрестовского. Ах, какой это был редкостной души человек! Коли бы все господа были такими, как легко крепостным рабам жилось бы при них! Он меня по голове раза два погладил и сам повел в подготовительное отделение при Академии художеств определять.
Обучался я четыре года. Сколь счастливо и радостно жилось мне в ту пору! И сейчас глаза мои наливаются горькими слезами, как вспоминаю я те годы. Вставши утречком раненько и закусив хлебом с луком, бежал я по морозу в тот дворец с колоннами. С утра до позднего вечера обучался я наукам разным — закону божию, истории, геометрии, астрономии, анатомии, мифологии, обучался и живописи, и рисовальному мастерству, и граверному. Бывало, все давно уже разойдутся, а я все сижу и гипсовую статую с натуры списываю. Вместе со мной на одной скамье сидели и дворянские дети, и поповские, и чиновничьи; были и крепостные вроде меня.
- Предыдущая
- 38/133
- Следующая
