Комната ужасов. Дилогия - Грей Майкл - Страница 7

— Так, довольно! — Боб Брайер постучал вилкой по пустому стакану. — Человек все–таки работает с землей. Надо уметь быть снисходительными, хоть иногда. И вообще, спать пора. Завтра трудный день. Будем сокровища искать. Эфраим оставил нам с Векки «все содержащееся, явное и сокрытое», так? Короче. Мы в середине дня пойдем к юристам за нашими пятью тысячами и копией описи. Н–да. Старикан, Эфраим в смысле, был слегка, э–э… эксцентричен.

— Чокнутый, — прервала его старшая дочь.

Боб нахмурился. «Сокрытое», похоже, здесь ключевое слово. Вот пусть ваше подсознание и поработает в течение ночи. Что сокрыто и где сокрыто.

Баунти вдруг хлопнула в ладоши:

— Ве–черинку. Ве–черинку. Время начинать вечеринку!

— Время спать, во–первых. Харвест, сколько здесь ванных комнат и где?

— Одна всего, пап. С великолепной старинной ванной. Огромной, на смешных ножках. Вдвоем мыться можно.

— Что за странные мысли, молодая леди. Где?

— Поднимешься наверх, свернешь направо и упрешься.

— Ясно. Сначала девушки. Какова ночная диспозиция?

— Пять дверей в ряд. Миссис Хармон мне показывала. Посередине — ничейная. Чтоб не шастали, я понимаю. — Она хихикнула. — Тебе направо, пап, в следующей — ребята: вместе. Налево дверь миссис Халифакс.

— Ревекка. Или Векки, если угодно, — вставила Ревекка.

— Хорошо, хорошо. В любом случае, вы — слева, а мы с Баунти — в следующей. Я полагаю, миссис Хармон все тщательно продумала. Как нам всем «не уронить себя».

— Думаю, миссис Хармон себя до сих пор «не уронила», — сказал Боб.

— Старая крыса! — фыркнула Баунти.

Роберт нахмурился.

— Цыц, девки! Рон, Джейми, может, вынесете мусор, вдвоем? — Он показал на бумажный хлам на столе. — И принесите сумки из машин. Оставьте их наверху, у лестницы, каждый отберет свое.

Прямо из кухни можно было попасть в гостиную с довольно вычурным камином за китайским панно.

— Здесь можно будет посидеть, — промолвила Векки, принимая из рук Боба стакан бренди, — у камелька.

— Похоже, что тут не топили сотню–другую лет, — заметил Боб.

— Надо будет позаботиться о дровишках, если мы правда остаемся здесь. Дело к осени.

Векки отхлебнула, вытащила сигареты. Боб дал ей прикурить со вздохом облегчения и тут же вытащил из кармана трубку.

— Пепельницы. Нужны пепельницы. Завтра будем в городе, купим. — Он задумался. — Да, есть ведь камин. Душу из нее вон, из этой миссис Хармон! Бутылки. Окурки. Вертеп разврата.

Векки покачала головой:

— Боб.

— Что, Векки?

— Осень. Думаешь, мы здесь останемся?

— Стоит подумать.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ну, взять меня. Я могу работать здесь. Мне–то можно не возвращаться. Программист. Компьютер, голова, руки с собой. Все, что еще нужно, — свободная телефонная линия. А ты?

— Я? У меня ничего срочного. Ну, позвоню в школу.

— Преподаешь?

— Нет. Учусь. Переучиваюсь. Работала в ателье. Раскрой. Несчастный случай. Слава Богу, хоть застрахована была. Получаю теперь за частичную трудоспособность. Плюс дети помогают. И алименты — когда они есть. Перемогаемся.

— В разводе?

— Да. Десять лет вместе прожили. Для меня семейная жизнь как костер, у которого оба греются. Десять лет поддерживала огонь я, а он — грелся. Потом перестала, огонь погас.

— А что за несчастный случай?

Векки слегка передернуло, она обхватила плечи руками, потом показала левую ладонь. Тонкий красный шрам шел от выемки между большим и остальными пальцами через всю ладонь.

— Нож. Электрический нож. С «защитой от дурака». Не от всякого, выходит.

Боб сделал шаг, провел вдоль шрама кончиком пальца:

— Не можешь работать?

— Абсолютно! Рука, действительно, неуклюжая стала немножко, но не в этом дело. Это глупо, я знаю, но мне страшно. Вид или звук электрического ножа приводит меня в ужас. Неспособна психологически.

— Не вини себя. Достаточно, чтобы любого из колеи выбить. А помимо работы? Есть у тебя кто–нибудь?

— У меня были мужчины с тех пор, как я развелась, я не монахиня. Но постоянно — нет.

— И у меня. Разведен, а постоянной привязанности — нет.

Они улыбнулись друг другу, смутились, и вдруг поняли, что одни. Боб выбил трубку в камин и допил бренди.

— Время. Время ложиться.

Женщина догадалась, что он избегает слова «постель», и даже немножко возгордилась им, его тактом.

— Наверное. Тебе десять минут на душ. На завтрак яичницу с беконом?

— Недурно.

— Тогда: спокойной ночи.

— Да–да. Спокойной ночи.

Джейми не спал, лежал и слушал сопение Рона с соседней кровати. Они не спали в одной комнате с тех пор. С тех пор, как мама с папой разошлись. Рон всегда засыпал первым, а Джейми не давал брату по ночам покоя: ему так хотелось поговорить, тогда как старшему брату хотелось одного — спать. Джейми всегда старался представить свои мысли на суд старшего, всезнающего брата. И всегда у него оставался маленький шанс за счет интуиции опередить мудрого Рона.

Рон спал как обычно. Как в старые добрые времена. И хорошо. Как бы Джейми ему сказал: «Рон, ты представляешь, я пытался покончить с собой, когда выходил сегодня на крышу. Нет, не так. Я пытался НЕ покончить с собой. И я смог. Смог, Рон, не спрыгнуть с крыши. Ты гордишься мной, брат?»

Непонятно — такому понятливому брату. И Джейми непонятно.

Или: «Вечером, Рон, помнишь, я ел яблоко, такое красивое, большое, красное. А в нем был червяк. И я его съел. Нарочно съел. Что ты на это скажешь? Это я–то, такой привередливый, слопал червяка, мягкого, склизкого, трыкнувшего на зубах червяка.» Необъяснимо.

Гадкое ощущение напомнило старый фильм, с Дракулой. Как же его звали, этого? Ренфрю? Ренфрю в сумасшедшем доме. Ренфрю, «детище» Дракулы. Ренфрю, усердный раб вампира. Награда за рабство? Джейми еще раз прокрутил сцену в голове. Мокрые губы Ренфрю, жучиные ножки. Все дрыгаются и дрыгаются. В этом была какая–то идея. «Концепт», — сказал бы Рон. Обаяние рабства. Жажда стать ничем, меньше чем пешкой, которую переставляет некто могущественный. «Вроде тех фанаток, что ездят за рок–группами, — предположил Джейми. — Приманка. Вот оно что. Страшная приманка».

Джейми заснул.

Глава 3

Послышался щелчок. Мурлыканье прекратилось. Не–ет. Не кошка. Какая же это кошка? Кошка теплая. Ящерица? Мурлыкающая. И ящерица не такая холодная. Скорей уж богомол. Молится Мурлыкает. Если это он мурлыкал.

Другой щелчок, третий. Джейми понял, что задремал. Мурлыкало во сне. Это был не звук, а ощущение мурлыканья, ставшее фоном его сна.

Эфраим. Сон про старика. Он идет в чулан, услышал шум. Шум означает жизнь. А жизнь означает смерть. Чудная мысль для Джейми. Для Эфраима — естественная. Ни от чего так не впадал в панику старый Эфраим, как от мысли о смерти. Не о его даже смерти. Любой смерти. О смерти как форме существования, а не как о конце жизни.

Джейми не мог понять, чего он, Эфраим, так боялся смерти. Во сне она была так естественна, буднична, как сила тяжести.

Эфраим знал: с первой ступенькой надо быть осторожным, сначала нашарить ногой. Только в этот раз она оказалась слишком близко. Мозжечок подвел. Старик даже подумал, как нелепо он выглядит, прежде чем каблук ударился о предательский край первой ступеньки. Страх появился потом, когда лодыжка подвернулась. Затем, когда рука прошла мимо перил, один палец задел полированное дерево, выгнулся и косточка хрустнула, пришел ужас.

Джейми знал, что опасения Эфраима, не услышал бы кто (или что?) хруст косточки, были сильней, важней, тошнотворней, чем сама боль, прострелившая руку до локтя.

Потом пришло чувство невесомости, послышался хруст худого плеча о неподдающуюся стену, снова невесомость и глухой звук — тело старика ударилось об пол. Спина изогнулась. Спина не рассчитана на такой угол. Падение закончилось на последней длинной ступени крутой лестницы. Вот тут и началось мурлыканье. Эфраим, поворачиваясь лицом к ступеням, от усилия прокусил губу. Это он сделал зря. Из–за крови. Запах мускуса и во рту — теплый металлический вкус крови. Правая рука не действовала, ноги лежали мертвым грузом. Нижняя часть тела не болела, мучило только чувство тяжести, как от мешков с песком, вроде тех, что он ворочал еще в то время, когда обрушился берег реки. Давным–давно. Там, где сейчас мол. Или это был склад? Теперь, во всяком случае, там склада нет. Супермаркеты, «ботики». Чудно: они никогда не казались ему новыми. Скорее старыми.