Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы - Коцюбинский Михаил Михайлович - Страница 66

«Это он нарочно,- думал Аркадий Петрович.- Что будет завтра – увидим, а сегодня я еще хозяин».

В кабинете он немного успокоился. Снял верхнюю одежду и в сорочке лег на кушетку.

«Глупости. Стоит ли так волноваться? Не все ли равно, где будет лежать навоз?»

Ему стало немного стыдно перед Ферапоитом.

Полежал молча, зажмурив глаза.

«А теперь что?»

Открыл глаза и посмотрел на потолок.

Ответа не было.

В венецианское окошко широким потоком лилось солнце, в его сизой мути кружились пылинки, в столовой гремела посуда. Накрывали на стол. Аркадий Петрович невольно прислушивался, как там стучали чьи-то каблуки, передвигались стулья тонко звенело стекло. Все было по-старому, жизнь шла будничным, обычным ходом, и странно было думать, что произойдет какая-то перемена. Однако она должна была произойти. Это вносило двойственность в его настроение. Снова собирал всякие тревожащие мелочи – наглый вид Савки, упрямство Ферапон-та, неуважение к нему встречных крестьян,- и ему хотелось, чтобы неизвестное «завтра» пришло наконец и повело игру, острую и опасную. Как он будет завтра держаться? Станет ли стрелять и защищаться или спокойно отдаст мужикам землю? Не знал. И в том, что он пока этого не знал,- помимо всяких рассуждений,- таилось любопытство к неизбежному «завтра».

Вынул часы и посмотрел.

– Без десяти двенадцать,- сказал громко. И подумал: «Значит, осталось меньше суток».

Завтра… Вдруг представил себе завтрашнее утро… С криком сойдется во двор все общество, тонко завизжат бабы, ссорясь из-за клочка земли… дети станут заглядывать в окна и лазить по террасе, будто у себя дома.

Снова вынул часы.

Прошло четыре минуты.

Фу-у-у!…

Поднялся с кушетки на разбитых старческих ногах и подошел к окну.

Далеко, до самого горизонта, волновались на ветру нивы, равнодушные к тому, кто будет владеть ими, издавна привыкшие лишь к мужицким рукам.

За обедом Антоши не было.

И опять кабинет. Опять сказывалась «дворянская кровь», говорил рассудок, мучила совесть, каждый по-своему, а под всем этим – только острое любопытство к тому, что будет и как оно будет. Наполнил комнату дымом сигары, избороздил пол петлями шагов, насытил воздух мыслями, а все же завтрашний день сидел в нем, как пуля, которую не разрезав тело, никак не извлечь.

По двору промчался Антоша в пыли, на взмыленной лошади, и слышно было, как он прошел прямо в комнату к Софье Петровне, а в столовой тем временем стали собирать для него обед.

«Уж немного осталось… ночь и несколько часов»,- поглядывал на часы Аркадий Петрович.

Тени росли… Солнце собиралось садиться за конюшней. Пастух пригнал с поля стадо. Коровы важно несли в загон свое голое розовое вымя и крутые рога. Жеребята прыгали по зеленому двору.

«Неужели завтра и это станет не моим?» – с грустью подумал Аркадий Петрович и вдруг услышал, что Лнда говорит:

– Ты не волнуйся, папа, но…

– Что такое? – быстро обернулся он к дочери.

Она стояла в дверях с бледным лицом мадонны и скорбно растягивала губы.

– Не надо слишком волноваться… пришли казаки…

– Как… казаки?

– Губернатор прислал… Стоят на дороге.

Аркадий Петрович даже отшатнулся. Кровь вдруг бросилась ему в лицо, зажгла лысину, и среди этого пожара выделялись желтые усы и сердито плавали глаза – серые, поблекшие, как два замерзших озерка.

– Что же это такое? Я не просил… А, понимаю, это заговор против меня!… Черт!… Я не допущу… Позвать Антошу!

Он даже поднял руку, сухую, барскую белую руку, будто собирался побить Антошу.

– Я думаю, что… – в испуге сказала растерянная Лида.

Она что-то хотела добавить, чтобы успокоить отца, но он

бегал, как разъяренный петух, бьющий себя крыльями и вытягивающий шею перед решительным боем.

– Подать Антошу!

Запыленный и потный, на разбитых седлом ногах, появился в дверях Антоша. За его спиной пряталась встревоженная мать.

– Ты привел казаков?

– Я или не я, это, папа, не важно,- засюсюкал Антоша, расставив ноги в офицерских брюках.

– Ага! Не важно… Ну хорошо, так я же вам покажу!… Я их быстро прогоню… Пустите! – кричал он на всех, хотя его иикто не держал, и бегал по комнате, словно совсем потерял рассудок.

– Аркадий… успокойся, Аркадий!… – молила Софья Петровна, расставляя руки в дверях.- Ты же видишь – ночь, люди столько прошли, утомились, голодны; мужики их не принимают… Как же так можно?…

– А что мне люди… хорошие люди! У меня – и вдруг казаки!… Пустите меня сейчас же…

– Но, папа, мне кажется, что… – вмешалась Лида.

– Прогнать нетрудно,- перебил Лиду Антоша, – только что же из этого выйдет?… Корма в селе теперь не достанешь, да мужики и не дадут добровольно… разве грабить начнут… Если ты этого хочешь, прогони!…

– Ах, бедные лошади,- вздохнула Лида,- разве они виноваты?…

– Что ты сказала? – остановился против нее Аркадий Петрович, поднял брови.

– Я говорю, папа, что лошади не виноваты…

– Их можно бы поставить на ночь под навесом возле конюшни,- отозвался Антоша.

– И дать овса… не обеднеем от этого…-прибавила Софья Петровна.

– Оставьте, пожалуйста, ваши советы при себе! Мне они не нужны… – носился по комнате Аркадий Петрович, хватаясь за голову.- Я и сам знаю, что лошади не виноваты,- остановился он возле дочери.- Это ты правду сказала. Лошади здесь ни при чем… ну и что же из этого?

Но тон уже был неуверенный. Аркадий Петрович словно увял. Кровь у него отхлынула, усы слились с лицом, глаза утратили твердость холодного льда, в них уже светилось что-то покорное и виноватое, когда он взглянул на сына.

Поколебался минуту и неожиданно спросил:

– А хватит у нас овса?

– Уж раздобуду!… И сено есть свежее.

Не ожидая дальнейшего, Антоша исчез в сенях.

– Привести казаков!… – вскинул плечами Аркадий Петрович, снова зашагав по комнате.- Я и казаки!… Кто бы этому поверил?…

В его движениях не было таких острых, как раньше, линий.

Гнев сорвался, как морская волна, что мигом поднялась в зеленой злобе, потом опала и с легким шипением поползла пеной по песочку.

Сквозь открытые двери доносилось ржание голодных лошадей, въезжавших во двор, и бряцание оружия на казаках.

«Страшный день» начинался совсем не страшно. Под окнами возились и чирикали воробьи, солнце встало такое веселое, что смеялись все окна, стены и даже постель, на которой спал Аркадий Петрович. Еще не одевшись, он подбежал к окну. Теплый воздух мягко коснулся его груди, а глаза сразу остановились на длинном ряде блестящих конских крупов. Дюжие казаки, в одних цветных рубахах, чистили лошадей, и солнце играло на их обнаженных по локоть руках, на загорелых шеях, в разлитой кругом воде.

Он глядел на солнце, на свои нивы, на множество ног, конских и казачьих, одинаково громко топавших по земле, вбирал в себя птичьи голоса, фырканье лошадей, грубую солдатскую брань и вдруг почувствовал, что он голоден.

– Савка! – крикнул он на весь дом.- Подавай кофе!…- И нырнул обратно в постель, чтобы еще хоть немного понежить старческое тело.

А когда Савка принес кофе, он с любовью взглянул на ароматный напиток, понюхал теплый еще хлеб и выругал Савку за то, что на сливках чересчур тонкая пенка.

Мышка сладко спала, свернувшись клубочком в ногах на постели.

‹Март 1912 г. Капри›

Прошло немного более года с тех пор, как землетрясение превратило прекрасную Мессину в груду камней. Была весна, море было спокойное и синее, и небо – тоже; солнце заливало померанцевые сады на холмах, и, глядя с парохода на серый труп города, я не мог себе представить той страшной ночи, когда земля в грозном гневе стряхнула с себя величественный город с такой легкостью, как пес стряхивает воду, вылезши из речки.

Вступив на землю, я ожидал найти тишину и холод большого кладбища и был поражен, когда увидел осла с полными корзинами на спине, который осторожно переступал через камни размытой мостовой, держась тени, падавшей от разрушенных стен прибрежных домов.