Слепой секундант - Плещеева Дарья - Страница 41

• Предыдущая
• 41/94
• Следующая

— А то, что Божьим попущением вы лишились зрения?

— И это также часть Его замысла — сила Его совершается в немощи… — тут Андрей осекся. — Послушайте, Граве, вы ведь все еще православный?

— А кем же мне еще быть? — буркнул Граве.

— И что — ходите на службы, исповедуетесь, причащаетесь?

— Господин Соломин, вы шутить изволите? Да ежели меня увидят в церкви принимающим причастие — конец моей карьере. Только попрошу без нравоучений, и так тошно…

— Мало ли немцев переходят в…

— И слушать не желаю. Потом, когда-нибудь потом, когда добьюсь истинного успеха. Не раньше.

— Послушайте, мне в голову пришла мудрая мысль! — Андрей даже развеселился. — Что подумают ваши светские знакомцы, если увидят вас в церкви со мной? С человеком, у которого на глазах черная повязка?

— А черт их знает, что они подумают… — тут Граве явно заинтересовался предложением. — Ну, пожалуй, что я по просьбе пациента сопровождаю его…

— Мне Господь деньги послал, я должен в ответ и для Него хоть что-то совершить. Давайте я вас в храм Божий приведу, хоть часть службы отстоите? Заберемся в дальний угол, в тень… И вам зачтется, и мне.

— Бывают ли дневные службы?

— Я не уверен. Но днем в Казанском или крестят, или венчают, или отпевают, а это — тоже богослужение. К тому же вы вполне можете оказаться гостем на венчании, к примеру…

Отчего Андрею вдруг втемяшилось в голову заново воцерковить блудного доктора? Видимо, это Андреево упрямство требовало своего — надобно переупрямить Граве, да и только. Но была в данной затее и более благородная подкладка: привязать доктора к розыску вымогателей. Он думал, что отделался двумя столбиками монет в бумажках, ан нет же! Граве может быть и иным полезен. Доктор ведь так и не сообщил, какие богатые свадьбы назревают в столице. Идея отвести его в церковь родилась мгновенно и была необязательна — с тем же успехом Андрей мог его потащить на Смоленское кладбище или в Большой Каменный слушать оперу.

Видимо, Василий Турищев, натянувший на свою тверскую физиономию немецкую мину, все же ощущал душевное неудобство из-за своего временного отхода от веры. Он читал вольнодумных философов, как все образованное общество, мог в беседе прикинуться атеистом, но правила, которые вложили ему в голову в детстве и отрочестве, не умерли — просто он от них до поры успешно отмахивался. Страх быть разоблаченным оказался сильнее — и Андрей ощущал присутствие этого страха в виде невнятного запаха. Безымянных запахов в кабинете доктора было довольно, но все они имели медицинский смысл, этот же и не ноздрями улавливался, а еще как-то.

Сам Андрей знал, что такое страх, как всякий мужчина, пришедший с войны. Те, что не знали, — так на той войне и остались. Знал он также, какое нужно усилие, чтобы выйти с обнаженной шпагой перед колонной своих мушкетеров, в виду у неприятеля. Чтобы Граве отринул смирение и помог найти вымогателей, он должен был вырастить в своей душе из макового зернышка целый куст доблести. Вот если бы только закинуть ему в душу это самое зернышко!

Граве приказал Эрнесту сварить крепкий кофей. К больной даме он уже безнадежно опоздал — и послал ей лживую записку о мнимой хворобе. Выпив кофея с настоящим немецким вишневым штруделем (кухня у доктора, была, разумеется, заведена на немецкий лад), Граве с Эрнестом разбудили Валера, для которого нарочно оставили и чашку кофея, и кусок штруделя. Потом втроем они поехали в Казанский собор.

Валеру доводилось встречаться в Казанском с Элизой и Гиацинтой, он знал, куда обе они подходили непременно: к образу святой Анастасии Узорешительницы. Видимо, мать с дочерью считали дом, в котором жили, темницей, а брачные узы Элизы — сущими веригами. Ну вот и позаботилась о них святая — вывела из тюрьмы.

Андрей оказался прав — в соборе венчали. Валер, понимая обстоятельства, загораживал своим крупным телом и распахнутой шубой высокого, тонкого и ссутулившегося Граве. О чем думал псевдонемец, вспоминал ли молитвы, крестился ли потихоньку — можно было только догадываться.

Наконец появилась Гиацинта. Хотя благовоспитанной девице неприлично выходить из дому одной, даже без горничной, но ей уже случалось так удирать — а Элиза во избежание домашних склок эти проказы покрывала. Сейчас девушка была закутана в темное и не со взбитыми кудрями, а с косой, как мещаночка, да еще в платке поверх меховой шапочки. Из-под платка торчал один нос, и вид у Гиацинты был скорбный.

— Боже мой, я ведь не справилась, я провалила роль, — заплакала она. — Матушка Леонида сделала глухое ухо! Вот только что все слышала и понимала, и вдруг — словно ей уши воском залепили! Как этим, грекам, да? Чтобы не слышали пенья сирен?

— Из чего следует — она знает Машиного похитителя. Думаю, не просто знает, а благоволит к нему, — сделал вывод Андрей. — А старушка в обители уже много лет, я полагаю, и никуда не выходит, кроме как в церковь на службу. И что бы сие значило?

— Да и по-французски она вряд ли понимает. Так что господин де Пурсоньяк, скорее всего, природный русак, только вышколенный. То, что он с тобой говорил по-французски, еще ничего не значит.

— И с ролью вы, следовательно, справились, — добавил Андрей. — Вот, доктор, юная девица, которой бы сидеть при матушкиной юбке и вышивать цветочки, а она отважно помогает нам искать вымогателей.

— Нехристи!.. Разговорились — за ними и службы не слышишь.

Оказалось, рядом стоит пожилая женщина — из тех, кто превратил дом Божий в место, где можно свободно проявлять свой дурной нрав, и ничего за это не будет. Им следовало бы смиренно извиниться за неподобающие разговоры, но Гиацинта была настроена воинственно.

— А тут, голубушка, не ты хозяйка, — сказала она женщине. — Тут хозяйка Матерь Божия!

Но как она это сказала! Женщина, привыкшая доказывать свои права сперва возмущенным шипением, а потом и приглушенным визгом, тут же отступила. Гиацинта мгновенно сделалась трагической героиней, олицетворением праведного негодования, и секунду спустя — снова девицей, не умеющей понять, отчего душа так переживает смерть ненавистного отца.

Зато Андрей понял это. Как всякий болезненный ребенок, он прожил несколько лет обиженным мечтателем. В мечтах он делался генералом в расшитом мундире, на белом коне, или капитаном фрегата, однажды даже архиереем — очень уж был вдохновлен одеянием из золотой парчи. В таком царственно-победном виде он являлся в дом к теткам, чтобы те испытали раскаяние за свои проделки: за вонючий декокт, вливаемый ребенку в горло, несмотря на крики о помощи, за целый список мелких запретов, за жаркое меховое одеяло, которым хочешь не хочешь — а изволь укрываться и потеть. Сценическая слава потребовалась Гиацинте, чтобы наказать пожилого человека, формально бывшего ее отцом. Девушка желала подняться над ним на невообразимую высоту — и вот врага не стало, осталась растерянность пополам с обидой.

— Поставьте и за меня свечку святой Анастасии, — сказал он Гиацинте. — Я ведь тоже в темнице сижу, в самой темной, какая только может быть.

— Господин Соломин, сейчас у меня будет больше свободы, гораздо больше, и я стану вам помогать, — ответила на это Гиацинта. — Я ведь зоркая, вижу то, чего господа мужчины не видят, и все буду вам рассказывать, потому что… — тут она несколько смутилась. — Если бы вы были отцом моим…

— Сударыня, тебе кажется, будто господин Соломин ровесник твоего покойного батюшки, а он ведь немногим тебя старше, — заметил Валер, которому предстоял нелегкий труд — понемногу стать не добрым приятелем, а отцом Гиацинты не только по крови. — Он тебе в старшие братцы годится.

— Верно? — обрадовалась девушка. — Так это же прекрасно! Мне как раз брата всегда недоставало.

Граве слушал этот разговор, прячась за спиной Валера. Андрей, беседуя с Гиацинтой, даже забыл, что притащил с собой доктора. И удивился, когда Граве вдруг заговорил.

— Если я могу быть полезен, сударыня, прошу говорить об этом прямо, — произнес он ледяным тоном человека, совершенно не умеющего обращаться с девицами.

• Предыдущая
• 41/94
• Следующая