Слепой секундант - Плещеева Дарья - Страница 52

• Предыдущая
• 52/94
• Следующая

— Я притворялась мужчиной — но для чего?

— Перестаньте, Евгения. Тогда, в трактире, вы и меня к себе расположили — и если бы слуга мой не опознал Марью Беклешову, я бы по сей день был убежден, что беседовал с милой и благовоспитанной девицей, которой пришла блажь играть мужскую роль.

— Но с чего вы взяли, будто я — Евгения и соблазняю девиц? — собеседница уже начала сердиться. — Пустите меня! — она попыталась скинуть с себя Фофаню.

— Я пущу, а у нее чингалище[12] за пазухой! И меня порешит, и до вас, барин, доберется, — возразил Фофаня. — Нет уж, я на ней сидеть буду и молитву творить. Так потихоньку до дому и доедем.

— Я не обязан перед вами отчитываться, сударыня. Марья Беклешова сразу опознает в вас своего соблазнителя. Сперва вы отправили ее будущей свекрови письма, потом украли ее из Воскресенской обители и отправили в Гатчину…

— Маша была в полнейшем отчаянии!

— А ваши клевреты Решетников и Вяльцев но случаю этого отчаяния пили как сапожники и покусились на Машу…

— Боже мой!.. Я знала, что во всем этом есть какое-то страшное вранье, — сказала Андреева собеседница, — но не могла понять… Вот теперь все сходится…

Разговор этот, в котором пленница решительно все отрицала, прервался, когда приехали домой. Там встал вопрос, как ее лучше разместить. Да и что с ней делать дальше — Андрей никак не мог изобрести. Она же, видя, что ей не верят, сперва замолчала, не отвечая на вопросы, потом потребовала, чтобы ее показали соблазненным девицам.

— Беклешова сразу скажет вам, что вы ошиблись, господин Соломин!

— Скажет — оттого, что вас связывают какие-то непонятные отношения. Вы погубили ее счастье, и она вынужденно бежала с вами… Евгения, я догадываюсь, кто покровитель ваш и для чего надобны деньги. Вы ввязались в опасную политическую игру, сударыня. Но мне дела нет до политики, и я доведу это дело до конца, даже ежели мне придется доставить вас к господину Шешковскому.

Андрей понимал, что добычу такого рода нужно везти именно Степану Ивановичу Шешковскому, начальнику Тайной экспедиции, ведавшей политическим сыском. Но он сам с собой вступил в противоречие. Когда опытный по части воровских затей Фофаня предложил свою версию происхождения шкатулы с деньгами в богадельне, Андрей согласился с ней, потому что она избавляла от беспокойства. Но о политической он все же помнил…

— Прекрасно, везите меня к Шешковскому! — воскликнула пленница. — Да поскорее!

Андрей сам себе не желал признаваться, что снова, как в истории с похищением Граве, находится в положении охотника из всем известной байки, что орет на весь лес: поймал-де медведя! Товарищи отвечают: ну так иди с ним сюда! И слышат от него: не могу, он меня держит! Он затосковал об армии, где все было куда как проще. Однако признавать свои ошибки никак не желал.

Еремей видел, что история повторяется: сперва наломано дров, потом непонятно, как с ними дальше быть. В Маше питомец вообще сомневался. Гиацинте сейчас положено сидеть в позе сиротки у ног графини Венецкой, и выманивать ее для опознания из особняка — значит рисковать всей затеей. Граве! Вот кто мог бы опознать Евгению, хотя не видел ее более десяти лет.

— Вы встретите человека из своего прошлого, сударыня, — сказал питомец пленнице, — и тогда уж перестанете отпираться.

— Очень хорошо. Если этот человек точно из моего прошлого, то ошибка сразу разъяснится, — заявила пленница.

— Еремей Павлович, следи за этой госпожой, Тимошу пошли за доктором, а мы с Фофаней — в сарай, пострелять.

Стрельба, хоть и оглушала, помогала привести мысли в порядок. Андрей палил и на звон, и на стук, и на шорох, а план допроса с участием Граве складывался все отчетливее. Нужно, чтобы Евгения рассказала о своей жизни после побега из Твери. Без всяких обвинений и угроз — просто добиться связного рассказа о ее жизни. Ведь не сама же девица осуществила все интриги, связанные с вымогательством! Не сама же наняла на службу Дедку с подручными. Для таких подвигов надобно быть мужчиной во плоти. И не окажется ли, что есть некто, нанявший Евгению для поганых дел или взявший в долю?..

Когда они вернулись в дом, Еремей кормил пленницу овсяным киселем с постным маслом. Андрей определил угощение по запаху.

Хождения в деревню по всяким надобностям привели к закономерному итогу: на Еремея, мужчину крепкого и плечистого, положили глаз местные вдовушки, числом — четыре. Они норовили понравиться угрюмому кавалеру: одна сошьет из лоскутьев половик-дорожку, другая порадует полудюжиной яичек. Та, кому густой овсяный кисель хорошо удавался, отрезала кусок фунта на полтора да еще полила конопляным маслицем. Еремей принимал дары без показных восторгов и тем еще больше увлекал вдовушек.

Не успел Андрей высказать своего мнения о времени трапезы, как услышал отдаленный конский топот, вскоре — и скрип полозьев по снегу, и лай Шайтана. Он повернулся к двери, ожидая явления Граве и уже готовясь сказать доктору что-то вроде: садись к столу и поешь ты наконец по-русски! Но Граве ворвался с возгласом:

— Ну и заварил же ты кашу, Соломин! Сам теперь расхлебывай!

И ведь не поспоришь. Андрей представил себе постное настроение графини Венецкой.

Графиня в пост прекращала всякую светскую деятельность, ходила на службы, читала душеспасительные книги, но ей хотелось не просто приютить и выдать замуж сиротку, а принести Господу «достойный плод покаяния». О том, чтобы раздать все имущество бедным, речи не шло: покаяние тоже имеет границы. А вот совершить такое, чтобы и душе польза, и Господу — радость, а всему Санкт-Петербургу — на полгода разговоров, ей хотелось.

Доктора Граве графиня Венецкая знала уже года три. Все это время он служил ей тайно, ни разу не проболтался о ее болезни, был немногословен и в меру любезен. Когда же он попросил графиню приютить попавшую в беду сиротку, она удостоверилась, что у сухого немца — чувствительное сердце.

— Послушай, сударь, — сказала Венецкая доктору по-французски. — Довольно тебе жить одному. Коли ты хочешь стать в свете своим, тебе нужно жениться на русской девушке и взять за ней богатое приданое. А ежели ты перейдешь из своей веры в православную… — графиня разъяснила Граве все преимущества этого брака: и сиротка будет пристроена, и доктор счастлив, и приданое попадет в хорошие руки, и карьера обеспечена.

Граве растерялся и не посмел возражать.

— Графине взбрело на ум, что она, приведя немецкую душу к православию, спасет свою собственную! Когда девица узнает, что за женишка ей приискала графиня, вместо кроткой сиротки явится разъяренная фурия! И как же мне теперь быть? — спрашивал он в отчаянии, хотя в отчаянии каком-то подозрительном.

— Ты бы сперва поговорил с девицей, — сказал, выслушав, Андрей.

Еремей в это время безмолвно покатывался со смеху, а Фофаня крестился и бормотал: «Господи Иисусе, милостив буди нам, грешным».

— А что говорить? Я с ней, когда вез ее к графине, говорить пробовал… Нос задирает! Ты ей — слово, она тебе — десять! Сиротка!

— Угомонись ты. И глянь, кто сидит за столом. Господь сжалился над нами, и мы изловили Евгению.

Граве, озабоченный сватовством, влетел и выкладывал свою беду, даже не раздевшись и не глядя по сторонам. Наконец он повернулся и увидел пленницу. Молчание затянулось.

— Это — Евгения? — спросил Граве. — Соломин, ты что-то путаешь. Это не она.

— Ты просто не узнаешь ее — столько лет спустя. Ты и тогда-то на нее не заглядывался, даже не вспомнил о ней. А теперь постарайся воскресить обрывки воспоминаний, — Андрей говорил спокойно, так, как положено приказывать подчиненному, который умен, надежен, но не сообразителен.

Еремей зажег лучину от свечки. Граве подошел к столу.

— Это не она, — уверенно повторил доктор.

— Как — не она?

— Я не узнал бы Евгению в лицо. Но ей тогда было столько же, сколько и мне. Мне же тридцатый год, ей — соответственно. А этой особе года двадцать два, не более. И еще — Евгения высока ростом, а эта — правильного дамского сложения, невысока… Еремей Павлович, что тут у вас творится? — спросил Граве. — Кажется, не я один угодил в переделку.

• Предыдущая
• 52/94
• Следующая