Экспедиция в иномир - Снегов Сергей Александрович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/64
• Следующая

Женщины с Петром ушли, а Хаяси остался.

— Имеешь что-то добавить, Мишель?

— Да, — сказал он. — Хочу информировать тебя об одном осложняющем факторе. Этот профессор Глейстон буквально если не с первого взгляда, то с первого слова влюбился в Глорию. Ты понимаешь, что при ней я не мог этого говорить.

— Не вижу осложнений, вижу облегчение. Раз он влюбился в Глорию, значит, будет угождать ей. Это смягчит их споры.

— Так действовали бы мы с тобой, но не Глейстон. Он не угождает своей любви, а яростно противодействует ей. Он так сильно любит Глорию, что со стороны сдается, будто он ее ненавидит. Он все делает Глории наперекор.

— Ты не находишь, что для настоящей любви слишком уж парадоксально, Мишель?

— Любовь бывает разная, — мудро заметил Хаяси. — А что до Глейстона, то он во всем парадоксален, в любви тоже.

Должен прямо сказать, что нападки на Глейстона меня не очень убедили. Кое-что я слышал о нем и раньше. Он слыл в своей научной области фигурой крупной, еще на Земле приобрел известность выведением необыкновенных пород коров и коз, а его исполинские, как лошади, петухи и куры поистине поражали. Я привык к тому, что выдающиеся люди одарены отнюдь не стандартными приятностями характера: их всегда лучше рассматривать издали, чем толкаться об их колючие грани. Не к таким ли неудобствам близкого общения сводятся претензии трех астробиологов? На всякий случай для первого знакомства с геноконструкторами я попросил Мишеля Хаяси и Гюнтера Менотти сопровождать меня — и не потому, что полагался на их объективность, оба нередко бывают пристрастными, а во исполнение правила: ум — хорошо, три ума — лучше.

— Нас привели к вам скорей туристские, чем служебные интересы, — сказал я Глейстону, появившись на БКС. — Так что обращайтесь с нами как со случайными посетителями.

Он был гораздо тоньше, чем я предполагал, и не стеснялся ставить точки над i.

— Буду обращаться с вами как со случайными посетителями, наделенными правом останавливать любую работу на Урании, в том числе и мою собственную, — сказал он с холодной вежливостью. — Итак, что вас интересует на БКС?

— Нас интересует все, что найдете нужным показать.

Он провел нас по всем четырнадцати лабораториям Биоконструкторской Станции. И в каждой лаборатории была такая бездна интересного, сам Глейстон так интересно рассказывал, а руководители лабораторий с таким энтузиазмом дополняли его рассказы своими, что к концу обхода моя голова распухла от вторгнутой в нее информации, и я стал физически ощущать, как ум заходит за разум. Я взмолился о перерыве, и Глейстон милостиво дал нам передохнуть. Отдых предоставили в кабинете Муро Мугоро: Глейстон не сомневался, что именно геноструктурная лаборатория — главная причина нашего прихода.

— Итак, вы познакомились с нашими биоконструкторскими работами, друзья. (Я заметил, что он любит словечко «итак», он часто начинал с него.) Могу сказать одно: они обещают новую революцию, не менее грандиозную, чем открытие огня, изобретение машин и освоение атомной энергии. Только такими великими масштабами надо измерять наши исследования. Здесь, на Урании, далеко от Земли, мы готовим для человечества вступление в новый период расцвета — и пока успех нам сопутствует.

Он выложил все это без пафоса, холодным, почти ледяным тоном, словно выносил нам выговор, а не соблазнял перспективами величественного успеха. И странное дело, от холода его голоса, от фраз, которые он чеканил, как металлические монеты, а не бросал в нас вдохновенно вспыхивающими, значение слов не пригашалось, а еще усиливалось. И во время обхода лабораторий, когда он описывал конкретные исследования, и сейчас, в кабинете Муро Мугоро, когда давал им общую оценку, он искусно создавал впечатление значительности всего, что делалось на БКС.

Я постарался говорить на более привычном мне деловом языке:

— Сколько понимаю, друг Глейстон, вы синтезируете живых роботов с новыми полезными свойствами. Ведь так?

— И так и не так, — отпарировал он. — То, что вы сказали, верно, но если ограничиться одним этим, понимание будет поверхностное, а не глубокое. Глубокое понимание требует проникновения в философскую суть того, что мы называем живым веществом. Надо уяснить себе природу жизнедеятельности, чтобы оценить наши масштабы. Впрочем, я об этом уже говорил во время обхода.

— Не могли бы вы вкратце повторить? — вежливо попросил Хаяси.

Глейстон, по всему, понял, что если мы с Гюнтером слушатели, честно пытающиеся понять что-либо, то Мишель скорей противник, чем любопытствующий. И он мигом поднял тайно брошенную перчатку и начал борьбу с одним Хаяси, почти презрительно игнорируя остальных. Я бы, наверно, обиделся, если бы не был заинтересован в разгоревшемся споре и если бы сразу не догадался, что для Глейстона любая дискуссия не метод выяснения мнений, а нечто вроде рыцарского турнира и оппонент — вооруженный Противник, которого надо поразить острым, как меч, аргументом и, уже поваленного на землю, разоружить. Он сражался, а не растолковывал — предугадывал противоаргументы и заранее зло опровергал их.

Он и обликом напоминал древнего рыцаря. В земных музеях я видел много таких фигур — в латах, естественно, а не в космокомбинезонах. Знакомство с протеями показало, что внешний вид порой определяет характер и перемена наружности равносильна перемене натуры. Я не ожидал, конечно, что Глейстон начнет диковинные трансформации своего образа, чтобы показать нам свое многосущие, — выражаюсь языком Хаяси, в данном случае он самый точный. Глейстон был высок, худ, гибок, нетороплив — с той нарочитой медлительностью, что лишь прикрывает возможность мгновенно, взрывом переходить к быстрому действию. Голова, пожалуй, была маловата для такого верзилы, лицо было какое-то треугольное — широкий лоб карнизом нависал над впалыми щеками, щеки опадали в узкий, удлиненный, почти копьевидный подбородок. А на лице, между запавшими остроголубыми глазами, резко выдвигался массивный секироподобный нос, и нижняя, очень толстая, очень отвислая губа, пришлепывающая при разговоре по верхней, так выбегала вперед, словно стремилась удрать с лица, во всяком случае, не дать насесть на себя нависающему носу. Вы знаете, юноша, что сам я размерами носа не обижен, во многих песенках обо мне его насмешливо обыгрывают, но и я невольно испытывал почтение, поглядывая на мрачный, насупленный носище директора Биоконструкторской Станции.

А рядом с Глейстоном сидел человек совершенно иного облика — низенький, толстенький, шароголовый, круглощекий, пухлогубый, пухлорукий и с такой никогда не исчезающей на темном лице радостной улыбочкой, что хотелось, чуть взглянув на нее, ответно улыбаться. Муро Мугоро, главный геноструктурщик, всегда радовался: когда была удача — удаче, когда удачи не было — тому, что в следующий раз она наверняка будет. Он начинал любую фразу со смешка — улыбка превращалась в отчетливое «ха-ха-ха» — и таким же хохотком заканчивал ее. Гюнтер потом издевался над Мугоро, подражая его голосу: «Ха-ха-ха, вы не находите, друг Муро, что погоды на Урании ужасны? Ха-ха-ха, друг Гюнтер, непереносимы, я сильно болею, ха-ха-ха!». Такова уж была натура этого помощника Чарльза Эдвина Глейстона — он всему радовался, радость обегала его тело, как кровь, и если не было прямого повода горевать — тогда она лишь немного смягчалась, — то превращалась в какое-то непрестанное ликование. После всего, что случилось на Урании, много говорили, что только научный гений Мугоро дал Глейстону возможность ставить свои опыты. Муро Мугоро был, конечно, мастером своего дела, но вряд ли удалось бы Глейстону вместе с ним что-нибудь крупное сделать, если бы у его помощника оказался не столь покладистый характер.

Пока я разглядывал обоих астрогенетиков, Глейстон продолжал свои объяснения.

— Итак, вы видите, друг Хаяси, что меня значительно меньше волнует проблема энергии, накапливаемой в клетках, чем проблема умений, развиваемых живой тканью, — говорил он, обращаясь по-прежнему к одному Хаяси.

• Предыдущая
• 52/64
• Следующая