Досужие размышления досужего человека - Джером Клапка Джером - Страница 47

• Предыдущая
• 47/97
• Следующая

— Дети от него без ума, — сказал я.

— От кого? — изумился мой приятель.

— От Рождества.

— Никогда не поверю! Мы три недели талдычим им про приближающийся праздник, а потом несколько дней безбожно перекармливаем и подсовываем нелюбимые развлечения. Меня все детство таскали в Хрустальный дворец и Музей мадам Тюссо. До чего же я ненавидел Хрустальный дворец! Обычно туда нас сопровождала тетушка. В морозную и ветреную погоду мы вечно садились не на тот поезд и в результате добирались до места полдня. Причем тетушке и в голову не приходило, что дети проголодались — женщины не понимают, как можно есть вдали от дома. Словно аппетит зависит от расстояния! Зато именно она придумала давать нам по стакану молока с булочкой. Половину времени тетушка пыталась собрать нас вместе, другую половину нещадно лупила. Хорошо хоть домой возвращались в кебе.

Я встал, собираясь уходить.

— Так как насчет сборника? — спросил Б. — Назовем его «Почему следует запретить Рождество».

— Не так-то легко его собрать, — возразил я. — Помню, одна прогрессивная редакторша затеяла дискуссию на тему «Не пора ли нам отказаться от половой принадлежности?». Одиннадцать дам и господ на полном серьезе обсуждали этот волнующий вопрос.

— Не вижу связи, — сказал Б. — Мы с вами просто обязаны подготовить общественное мнение, убедить людей, что Рождество себя изжило.

— Изжило?

— Великий Боже! Вы что, против?

— Сам не знаю. Уже не уверен.

— Именуете себя журналистом и признаетесь, что на свете есть нечто, в чем вы не уверены? Я не ослышался?

— Я же не виноват, что в последние годы изменился.

Мой приятель огляделся и понизил голос до шепота:

— Между нами говоря, я и сам уже не тот. Что с нами происходит?

— Возможно, мы постарели?

— В прошлом году я начал играть в гольф, — задумчиво проговорил он. — Первый раз взял в руки клюшку и послал мяч на расстояние фарлонга. Делов-то, заметил я старому гольфисту, который учил меня азам игры. С новичками всегда так, ответил тот. Разумеется, я решил, что он позавидовал хорошему удару. Однако спустя три недели эйфории я начал сознавать, что не слишком продвинулся и, по всей видимости, никогда не стану хорошим игроком. Вам не приходилось испытывать подобное?

— И не раз, — отвечал я. — Типичная ошибка новичка.

Предоставив приятелю доедать обед, я отправился восвояси, размышляя о временах, когда с легкостью отвечал на любые вопросы. О временах беззаботной юности, когда я не знал сомнений и жизнь была ко мне добра.

В те дни я рвался поделиться с миром плодами своих размышлений, искал трибуну, с которой светоч моей мудрости освещал бы путь народам. Это стремление привело меня к мрачной двери на Чекер-стрит в Сент-Люке, за которой каждую пятницу заседал конклав юных и не слишком (хотя уж эти-то могли бы найти себе другое занятие) философов, решавший вопросы вселенской важности.

Полное членство в клубе обходилось в десять шиллингов шесть пенсов в год — поистине свет не знал такой умеренности. Джентльмены, «чья задолженность по уплате взносов превышала три месяца», согласно параграфу семь устава, лишались права голоса. Мы назвали свой клуб «Мятежный буревестник», и под приветливой сенью его крыл я два года неустанно трудился над усовершенствованием человеческой породы, пока наш казначей — честный малый, ярый противник косности — не подался на Восток, оставив финансовый отчет, свидетельствовавший, что клуб должен сорок два фунта пятнадцать шиллингов четыре пенса, а взносы за текущий год в сумме тридцати девяти фунтов уплыли в неизвестном направлении. Вслед за этим квартирный хозяин конфисковал нашу мебель, предложив вернуть ее нам за пятнадцать фунтов. Члены клуба сочли цену неприемлемой и предложили квартирному хозяину пять.

Торг завершился отборной бранью, после чего «Мятежный буревестник» распался и никогда более не реял над бурными водами, исследуя пространство человеческой души.

Сегодня, слушая иных реформаторов, я не могу удержаться от снисходительной улыбки. Я вспоминаю, какие события вершились в те времена на Чекер-стрит, когда вкусы в литературе определяла миссис Гранди[17], а английская домохозяйка считалась законодательницей современного искусства.

Мне говорили, что нынче широко обсуждается упразднение палаты лордов. «Мятежный буревестник» упразднил аристократию и монархию за вечер, прервавшись лишь для того, чтобы учредить комитет, которому было поручено подготовить к следующей пятнице проект республиканской конституции.

Реформаторы толкуют о запрете так называемых салонов… Восемнадцать лет назад мы закрыли двери всех лондонских мюзик-холлов двадцатью девятью голосами против семнадцати.

Их споры являют собой пример спокойного достоинства и продуманной аргументации, мы же всегда полагали, что такие забавы — помеха демократии и прогрессу.

Я встретил автора осуждающей резолюции в старом добром варьете «Павильон» на следующий вечер после ее принятия, и мы продолжили обсуждение за бутылочкой светлого пива. В защиту своей аргументации он настаивал, чтобы я дослушал до конца все три номера в жанре «лайон-комик»[18]. Я весьма успешно парировал выпад, обратив внимание оппонента на выступление танцовщицы в синем трико с соломенно-желтыми волосами. Хотя я забыл имя девушки, ее красота и грация никогда не померкнут в моей памяти. Разве можно сравнить артистов тех времен с нынешними! Сейчас девушки в синем трико то и дело мелькают передо мной, но куда делось былое волнение? Где вы, чаровницы двадцатилетней давности? Я мечтал о вас целую неделю, дожидаясь выходных, мечтал коснуться нежной белой ручки и почитал райским блаженством запечатлеть поцелуй на алых устах. Только вчера я узнал, что сын моего старинного приятеля тайно женился на девушке из кордебалета. «Бедняга!» — воскликнул я, а в те времена первым делом подумал бы: «Вот счастливчик! И как ему удалось завоевать ее сердце?»

В те времена танцовщицы представлялись мне ангелами. Кто усомнился бы в этом, взирая на них с дешевых мест партера? Они порхали по сцене, чтобы обеспечить мать-старушку и заплатить за учебу младшего братца. Двадцать лет назад мне хотелось боготворить их. А сейчас?

Есть старая пословица. Глаза молодых смотрят на жизнь сквозь розовое стекло, глаза пожилых — сквозь мутные очки. Мои подружки с соломенно-желтыми волосами уже не кажутся мне ангелами, однако они и не отъявленные грешницы, как считают некоторые. Под ангельскими перышками — обычные женщины, клубок слабостей и безрассудств, нежности и силы. Говорят, ты красишь лицо и волосы; следы от краски остаются на подушке. Но разве мы не занимаемся тем же, примеривая добродетели, которыми не обладаем? Когда смоются румяна и пудра, еще посмотрим, сестра, кто из нас двоих окажется достоин презрения.

Прости меня, великодушный читатель, за то, что отвлекся, — а всё они, девушки из варьете. Я рассказывал о «Мятежном буревестнике», о задуманных нами преобразованиях. Мы упразднили смертную казнь и войну. Под нашим натиском — с преимуществом в двенадцать голосов — не устояли ни Рождество, ни банковские праздники. Все, что выносили на обсуждение, неизменно упразднялось. Боюсь, на свете осталось мало того, что мы не тронули.

Мы с наслаждением подвергали Рождество остракизму. Обнажали внутреннюю пустоту слезливых рождественских сантиментов, высмеивали пышные рождественские застолья, сусальные рождественские посиделки и нелепые пантомимы. Остряки ерничали, издеваясь над рождественскими гимнами, социальные реформаторы обличали рождественское пьянство, экономисты в голос хохотали над рождественской благотворительностью. Единственным аргументом в пользу этого жалкого празднества считалась возможность предаваться успокоительным размышлениям по его окончании, радуясь, что до следующего Рождества остается целый год.

Однако с той поры, когда я с легкостью брался за переустройство мира, я много чего повидал и уже не так уверен в своей правоте. Рождество по-прежнему представляется мне довольно бессмысленным праздником, но вот я выглядываю из окна и вижу убогие гостиные, украшенные гирляндами из разноцветной бумаги. Они протянулись под закопченным потолком, неуклюже свисают с рожков дешевой газовой люстры, окаймляют засиженное мухами зеркало и безвкусный пейзаж на стене. Много часов над этими жалкими колечками трудились натруженные руки. «Ему понравится»… «Она обрадуется, что комната похорошела»… Чем дольше я смотрю на эти грубые украшения, тем ярче проступает их подлинная красота.

• Предыдущая
• 47/97
• Следующая