Черные доски - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/42
• Следующая

Теперь была действительно явная неудача, дополненная предыдущими, более мелкими неудачами, о которых не пришлось бы жалеть, если бы хоть одного «Флора и Лавра» из темного придела опустошенной церкви.

Склад был открыт. Я нашел теплый придел, где некогда висели иконы «старинного греческого письма», увидел деревянные перекладины, тебла иконостаса, смог составить представление, каких размеров были иконы, но легче мне от этого не стало.

Начало вечереть, когда мы поехали в обратный пугь. Хватило еще у нас энергии и, как говорится, воли к победе, чтобы, проезжая через большое старинное село, вновь испытать судьбу. По правде говоря, лучше бы не останавливаться.

Колхозник, у которого я спросил насчет старины, классическим образом почесал в затылке, отчего его кепка съехала на глаза.

– Не знаю. Нет теперь ничего. Разве спросить вам у дяди Петра.

– Почему вы думаете, что у него есть старина?

– Его мать всю жизнь пробыла в церковных старостах. Церковь у нас, конечно, нарушена, как и полагается, – мы не хуже других людей, – но старуха некоторые иконы перенесла домой, это факт. А теперь она умерла, и остался дядя Петр – ее сын. Вот у него, пожалуй, стоит поинтересоваться.

– Скажите, дядя Петр очень набожный человек? А то ведь и есть, да ни за какие деньги…

– Пьяница, алкоголик. За четвертинку не только икону – самого из избы неси.

Когда я с крыльца ступил в сени домика, ноги мои прилипли к краске, и я оказался в затруднительном положении. Ступить дальше было нельзя – наследишь по свежевыкрашенному, а отступать не хотелось. Тут сзади меня появился молодой парень в майке.

– Ничего, ничего, шагайте смелее на порог, прыгайте, в избе будет лучше, – ободрил он меня.

Вот опять эта неприятная минута, когда надо рассказывать, зачем зашел в избу, когда в трех фразах надо объяснить, откуда у меня необыкновенный интерес к иконам. Но кое-как и на этот раз я справился с задачей, тем более что парень, Владислав, оказавшись трактористом, слушал равнодушно.

– Глядите, – сказал он, – в переднем углу три иконы, а то вон на кухне. Эти потемнее, похуже.

В переднем углу смотреть было нечего. Стоял дубовый домашний иконостас, в котором вертикально одна над другой – три иконы. Все новые, за сверкающими окладами. На кухне стояли без всякой строгости безокладные иконы. По одной я брал их и, повернуы живописью к окну, глядел. «Неопалимая купина» – XVIII век. «Спас Вседержитель» – конец XVII. «Казанская Божья Матерь»… я поглядел на нее и подумал – не может быть, мистика! У меня в руках оказалась чудотворная икона, которую несколько часов назад нам показывала тетя Паша. Мысль сразу начала искать логическую подоснову происшествия и нашла, конечно, разумное и здравое объяснение.

То и другое село отстоит от Суздаля на 15-20 километров. Иконописная мастерская в XVII веке была в Суздале. Разве не могло быть, что один и тот же мастер написал два одинаковых лика Казанской Богородицы? Разве не могло в двух соседних селах оказаться в церквах по одинаковой иконе? В дальнейшем судьбы икон, как видим, разошлись. Одна возвеличилась до ранга чудотворной и трепетно хранится теперь богомольной тетей Пашей, а другая стоит на кухне у пьяницы дяди Петра, с которым мы жаждем как можно скорее познакомиться.

Та самая, дивная, удивительная «красота немилосердная» у меня в руках, и дело из полной безнадежности обернулось уверенностью, и все так просто. Сейчас придет дядя Петр, которого «за четвертинку хоть самого из избы неси»… и потом, икона не чудотворная, – значит, не будут за нее держаться с непреодолимым религиозным фанатизмом. К чудотворной не подступишься. А тут такая же в точности, но простая. Так же красива, так же прекрасна, но уже не царица.

– Где ваш отец, дядя Петр?– спросил я у Владислава.

– Ушел в другое село. К куму. Опохмеляться.

– Скоро придет?

– Он теперь дня на два. У них с кумом короче не бывает. Погодите, я сейчас мать позову. Она полет гряды.

Владислава не было мучительно долго. За это время во мне возникло сосущее неприятное чувство, предчувствие, что икону, которую я держу в руках, придется в конце концов поставить на полку.

Невысокая, сухощавая, энергичная женщина на вид лет семидесяти, но, конечно, моложе, простоволосая, с грязными от огородной земли руками, возникла на пороге. Вернее, сначала появился в сенях ее громкий сердитый голос:

– Ну и что ему?

– Не знаю, иконы глядит.

– Вот я ему сейчас погляжу иконы! Нечего их глядеть, не на базаре. Вот я ему сейчас погляжу.

После этих слов я удивился, что тетка Дуня появилась на пороге без хворостины или без ухвата, а просто так, с голыми руками, измазанными свежей землей. Она была невысокого роста, но, стоя на пороге, взглянула на меня сверху вниз, как ястребица, и в ответ на мое робкое заискивающее «здравствуйте» резко спросила:

– Ну и что? Чего тебе? Ступай, ступай.

– Тетя Дуня, вы сядьте, успокойтесь. Выслушайте меня. Я вам все сейчас расскажу.

– Я бестолкова. Значит, не надо мне ничего рассказывать. Все равно не пойму. – Однако села на лавку, положила на колени руки раскрытыми ладонями кверху. На ладонях высыхала земля.

Через полтора часа, в течение которых я исчерпал все красноречие, всю убедительность, пользуясь то искренними, то демагогическими, но оттого не менее убедительными приемами, тетя Дуня по-прежнему говорила:

– Сказано тебе, что я бестолковая. А насчет иконы – не переменюсь. Чтобы я дала из избы икону унести? Да нешто может такое быть? Чтобы я ее в чужие руки передала, а вы над ней потом издеваться стали?

– Не издеваться, тетя Дуня, напротив, все на нее будут глядеть как на картину, любоваться, восхищаться будут ею. Вот, мол, какая прекрасная русская живопись.

– Я и говорю: нешто иконой любуются? На нее молятся. Огонек перед ней зажигают. Нешто она девка нагая, чтобы на нее любоваться?

– Вы меня не так поняли, тетя Дуня.

– Говорю, что бестолкова, – значит, не спрашивай. Насчет иконы не переменюсь. Чтобы я свою икону в чужие руки… Она придет ко мне ночью и спросит: «Куда ты меня, Овдотья, первому встречному отдала?» Что я ей, сердешной, скажу?

Отчаянье охватило меня. И темнело, и нужно было уезжать, но, как только я взглядывал на прекрасный лик Богородицы, так и чувствовал свежий прилив сил.

– Деньги!.. – возмущалась между тем тетя Дуня. – Да нешто иконы продают? Вот придет она ко мне ночью и спросит: «За сколько сребреников ты меня. Иуда-несчастная, продала?»

– Тетя Дуня, как же вы говорите, что не продают иконы? А раньше где их брали? На базаре. Да еще и торговались с офенями, чтобы подешевле.

– Не переменюсь.

– Тетя Дуня, всем буду рассказывать, что у вас икону достал. Так и так, мол, хранилась у Авдотьи Ивановны.

– Не переменюсь.

– Бумажку внизу повешу, табличку: «Авдотья Ивановна из села…»

– Отстань, сатана, голова от тебя разболелась. Не переменюсь. Ступай к соседу, он избач. А икона у него есть еще лучше этой, от матери досталась. На что она ему, все равно выбросит, к нему и ступай.

С позором я отступил на удобные, как мне казалось, позиции. Тут же выработался и план. Я познакомлюсь с избачом. Поручу ему обработать дядю Петра. Дядя Петр в опохмельный день принесет ему икону. А я приеду через несколько дней и возьму икону уже из рук избача… Нет, не так. Если дядя Петр унесет икону заранее, то Авдотья спохватится и выпытает у пьяного мужа, куда он ее дел. И отнимет, и поставит на старое место. Нужно, чтобы избач лишь обработал дядю Петра, подготовил его морально. Само изъятие иконы должно состояться уже при мне. Я немедленно сяду в машину и помашу тете Дуне ручкой, если она будет стоять в это время на своем крыльце.

Позиция представляла верх удобства, потому что дом дяди Петра и дом избача стояли стенка в стенку. Этот дом был похуже, порастрепанней. Оно и понятно: избач занимается клубными делами, а жена его, оказывается, учительница.

• Предыдущая
• 34/42
• Следующая