Владимирские просёлки - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/60
- Следующая
«Мы на конях не хотим умирать, мы будем биться пешие, как отцы наши бились на Колокше!» – воскликнули новгородцы. С этими словами они побросали с себя верхнюю одежду, разулись и босые побежали вперед. Настала жестокая сеча. Сам Мстислав трижды проехал сквозь неприятельские полки, поражая направо и налево топором, который был у него привязан к руке сыромятным ремнем.
«Крики не до смерти убитых и вытье прободенных слышны были в Юрьеве-Польском, и некому было хоронить трупы убитых. Многие же при бегстве утонули в реке, некоторые, войдя в реку, умерли. Оставшиеся в живых побегли: одни ко Владимиру, другие к Переяславлю, третьи – к Юрьеву».
Первым побежал тот, кто всех больше хвалился, то есть Ярослав. За ним последовал и Юрий. Загнав несколько коней, они к вечеру добрались: один до Переяславля, другой до Владимира.
Много прошло веков, затянулась, пересохла речка, остались только кусты на дне долины.
Сквозь огромное время события минувшего представлялись как бы нереальным. Все эти шлемы, дружины, Мстиславы, Ярославы для нас больше книжные понятия, чем живые люди или осязаемые вещи. А может, и не было дипецкой-то битвы? Может, выдумал ее летописец? Поди теперь разберись!
Но вот однажды, сравнительно недавно, женщина из села Адамова, от которого мы стояли теперь километрах в двух или трех, рвала в кустарнике траву для коровы. Видит, что-то блеснуло. Подняла. Шапка железная, да такая чудная. Отряхнула, очистила от земли, обозначилась на шапке иконка и письмо какое-то серебром. Под шапкой железо комком и вроде бы из колечек составлено. Колечки спеклись от ржавчины – не разберешь. И главное, не в земле все это, а сверху лежит, словно вчера кто обронил. Шапка оказалась боевым шлемом Ярослава, который он или потерял, или сбросил во время бегства. Теперь шлем этот хранится в Московском Кремле, в Оружейной палате.
Мы тоже походили по кустикам: не блеснет ли что? Но такая удача дважды не случается. К тому же совсем завечерело. Над полем битвы поднялась луна, неподалеку громко ударил перепел, бесшумная тень совы проскользнула над ними.
Так на кровавом, а ныне безмолвном Липецком поле закончился наш тринадцатый день.
День четырнадцатый
Возьмите холм длиной километра в полтора и высотой в полкилометра, покрытый ровной мелкой травкой. Согните его в подкову, поверху расставьте цепочкой крохотные деревянные домики с белым кубиком церкви посередине, а внизу заставьте поблескивать извилистую ленту не очень широкой реки. По реке пусть растут деревья и кусты: ольха, ива, ракитник. Они будут казаться сверху маленькими-маленькими, но это не беда. За рекой, конечно, должны быть луга. Сейчас, в пору буйного цветения трав, они покажутся вам темно-сиреневыми, почти лиловыми.
Луга по Колокше ровные, как будто землю здесь с силой натянули. Дальние холмы сопрягаются с ними, как сопрягались бы с плоскостью разные геометрические тела. На дальних холмах виднеются деревни, колокольни, перелески. С холмов сбегают к лугам хлебные поля. Золотое с зеленым и темно-сиреневым граничит так резко. Над всем проплывают белые копны кучевых облаков, а еще выше – солнце.
Нужно добавить лишь, что река выписывает у подножья подковообразного холма ни дать ни взять тетеревиный хвост, а домики на верху холма расставлены не в одну цепочку, а в две, да еще есть и поперечная улочка, доходящая своим концом до зарастающих, но все еще светлых прудов.
Здесь, в крайнем около самого пруда доме, мы оставили вещи, напились чаю и теперь собирались побродить по селу и окрестностям. Дом был просторный и содержался в невероятной чистоте. Страшно было ходить по его крыльцу, по его сеням, по его половицам в горнице. Мы просили хозяйку, радушную старушку Марию Ивановну, настелить разных половиков и тряпок, чтобы смелее ступалось.
Из прохладной деревянной чистоты дома нехотя вышли на улицу, где опять марило перед дождем.
Из всех домов Варварина выделялся двухэтажный каменный дом с четырехугольным, тоже каменным, колпаком на крыше. Из колпака на четыре стороны смотрели полукруглые окна. Внутри дома, под колпаком, была некогда круглая зала, косые лучи света прорезали ее сверху в четырех направлениях. И снаружи и внутри дом был в лесах, его ремонтировали под сельский клуб, а до этого в нем помещался детдом, а еще до этого жили помещики.
Я не буду утверждать, что все об этом доме нам рассказали здесь, в селе. Наоборот, мы пришли в село Варварино, зная очень много. Но одно дело знать, другое увидеть своими глазами.
Сначала село принадлежало декабристу и, кажется, приятелю Пушкина Михаилу Федоровичу Митькову, но во второй половине прошлого века им владела Екатерина Федоровна Тютчева – дочь поэта. Все это было бы само по себе малоинтересно, если бы не одно событие.
В 1878 году русская армия разбила турок и освободила Болгарию. На Балканах образовалось новое независимое большое государство. Границы его определялись Сан-Стефанским договором. Некоторые европейские государства были недовольны усилием Болгарии, и вот на Берлинском конгрессе Сан-Стефанский договор подвергся пересмотру. Русское правительство пошло на уступки: от Болгарии начали отрезать кусок за куском. А так как предшествующая война была очень популярна среди русской общественности, то, естественно, последующее поведение правительства вызвало всеобщее и сильное возмущение.
Общественный деятель, публицист, председатель Славянского комитета в Москве Иван Сергеевич Аксаков возмущался более других в той степени, в какой был более, по сравнению с другими, последовательным и ярым славянофилом.
Накануне своего решительного шага он писал: «Я спрашиваю себя: честно ли молчать в настоящую минуту? Не прямая ли обязанность каждого гражданина сделать все то, что ему по силам и чего никто запретить не может: поднять свой голос и протестовать. Россию распинают, Россию позорят, Россию творят отступницей от ее исторического призвания и завета, – и мы все немы, как рыбы!»
Двадцать второго июня 1878 года Иван Сергеевич вернулся из своего Славянского комитета поздно, в возбужденном состоянии и записал: «Копье пущено. Речь произнесена».
Через несколько дней за эту речь ему прислали выговор от Александра II, отстранение от поста председателя и предписание о ссылке.
«Согнуться мы не могли, пришлось нас сломать вдребезги», – ответил Аксаков.
Ф. М. Достоевский в те дни напомнил ему: «Так я ж вам предсказывал, что вас вышлют за эту речь».
Местом ссылки Иван Сергеевич выбрал имение своей свояченицы – село Варварино. Он был женат на второй дочери Тютчева – Анне Федоровне.
Пока он ехал на перекладных, речь широко распространилась и в России и за границей под названием «Историческое проклятие Аксакова». Имя Ивана Сергеевича не сходило с уст.
Пишет О. А. Новикова: «Все в страшном негодовании за изгнание Аксакова из Москвы, за его правдивое слово. Если Аксаков заслужил наказание, то, очевидно, и я виновата, но тысячи русских думают и чувствуют так же, как он…»
Пишет П. И. Чайковский: «Мы переживаем ужасное время, и когда начинаешь вдумываться, страшно делается… С одной стороны, совершенно оторопевшее правительство, настолько потерявшееся, что Аксаков ссылается за смелое, правдивое слово…»
Пишет П. Третьяков: «И вот Аксакову пришлось одному публично высказать, что чувствовали все прочие люди…»
Пишет Крамской Третьякову: «Ужасное время. Точь-в-точь в запертой комнате в глухую ночь, в кромешной тьме сидят люди, и только время от времени кто-то и в кого-то выстрелил, кто-то кого-то зарезал; но кто, кого, за что? – никто не знает. Неужели не поймут, что самое настоятельное – зажечь огонь?.. Неужели Аксаков прав, говоря в конце концов эти ужасные слова: „Замолчите, честные уста…“
Результатом всего этого шума было то, что Павел Третьяков предложил Илье Ефимовичу Репину незамедлительно ехать вслед за Аксаковым в село Варварино и написать с него портрет для своей галереи, той галереи, которую мы теперь называем Третьяковской.
- Предыдущая
- 28/60
- Следующая
