Правдивое комическое жизнеописание Франсиона - Сорель Шарль - Страница 26

• Предыдущая
• 26/129
• Следующая

— Какая мерзость, — сказал он между прочим, — что эти людишки открыто занимаются своим разбоем. Они изобрели тысячи уловок, чтоб спорное имущество попадало только к ним, а не к одной из сторон. Неужели народ так глуп и позволяет, чтоб эти пиявки его высасывали? Разве он не видит, что нагромождение разных формальностей — сплошной обман? На какого черта они нужны, ежели иск от этого не становится яснее? И почему не разбирают дела немедленно, как только тяжущиеся явились в суд? Но хуже всего то, что в каждой инстанции свой порядок судопроизводства. Хотел бы я знать, по какой причине? Отчего не остановиться на том, который лучше и короче? По-видимому, это делается лишь для того, чтоб понезаметнее надуть лиц, ничего не смыслящих в сутяжничестве.

— Вы обижаетесь из-за пустяков и, смею вас уверить, жалуетесь понапрасну, — возразил адвокат. — Что может быть прекраснее того способа, каким у нас ведется процесс? Разве все эти многочисленные пружины, которые следует нажать, не доказывают величия правосудия, и разве вам, тяжущимся, не приятно смотреть, как работает эта огромная машина? Что же касается несходства процедуры в разных инстанциях, то это скорее заслуживает похвалы, нежели порицания, да и сами вы знаете: что город, то норов.

— Готов согласиться с этим ради вашего удовольствия, — отвечал мой отец, — но меня сердит то, что правота не торжествует, несмотря на всю эту канитель: можно примириться и с волокитой и с ябедой, лишь бы судили по закону.

После этого адвокат еще долго разглагольствовал в защиту почтенного своего ремесла, но под конец всех концов все же вынужден был признать, что и оно далеко не без изъяна и что господь наслал сей бич на человечество в наказание за великие его грехи; пришлось ему даже согласиться с моим родителем и в том, что понапрасну называют у нас крючкотворскую практику просто «практикой», не говоря, какая именно, точно она единственная на свете или пользуется особым преимуществом перед остальными, отчего достаточно сказать одно это слово, чтоб было ясно, о чем идет речь.

Но вернемся к тяжбе. Дело было передано одному советнику Судебной палаты, самому чудаковатому из всех своих собратий, которые — бог весть от какой напасти — зачастую становятся под старость полусумасшедшими. Это удивляет тех, кому приходится посещать верховные суды, но, вероятнее всего, происходит по двум причинам: во-первых, судейские — низкого происхождения и, следовательно, обладают погаными душонками, а во-вторых, избегают порядочного общества, дабы поддержать свою дурацкую важность, и посвящают все свое время гнуснейшим кляузам, от коих еще более балдеют.

Докладчик по делу моего отца превратился от постоянного одиночества в форменного нелюдима; еще никому не удавалось на него повлиять, а потому сторонам нечего было опасаться, чтоб он стал благоволить к противнику. В крайнем случае он мог не понять дела; но это ничуть его не беспокоило, и он продолжал думать, что смыслит больше других.

Придя к нему впервые, отец застал его у крыльца без всякой челяди и, приняв за похоронного глашатая [30], чуть было не спросил, кто умер в околотке. Но какой-то франтоватый молодчик, имевший до советника дело, отвесил ему глубокий поклон и тем показал, что обращается к хозяину дома. Отец расспросил о юном хвате: оказалось, что он прежде был конюхом, а теперь состоял писцом при советнике и в новой своей должности не клал охулки на руку.

При первой встрече советник ничем не проявил своего чудачества, но на второй раз кое-что уже обнаружилось, ибо, выслушав содержание тяжбы, он сказал, что отец мой невежда, что он несет околесину и что пусть приведет своего стряпчего, чтоб толком изложить дело.

Спустя несколько дней отец снова направился к нему, и случилось быть ему при шпаге. Не знаю уж, какая фантазия взбрела советнику на ум, но вдруг он не пожелал, чтоб к нему входили с оружием, вроде того как не переступают в шпорах порога судебного зала; а посему схватил он с подружейника, находившегося в нижней горнице, старую заржавленную алебарду и, потрясая ею, спесиво стал на пороге, как бы для того, чтоб заградить проход. На вопрос, зачем он это делает, советник отвечал, что поскольку отец мой явился к нему в дом вооруженным, то, верно, намеревается взять его приступом, а потому-де он желает защищаться.

Все это были лишь смехотворные шутки; но выкидывал он и такие, от которых отец проклинал день и час, когда вздумал судиться. В конце концов, пренебрегши советом своего адвоката, отправился он к отчиму и предложил ему заключить мировую на любых условиях.

— Умоляю вас, ради создателя, — сказал он, — давайте выбираться из этой пропасти, куда мы неосмотрительно залезли; иначе она нас поглотит. Что касается меня, то я предпочитаю попасть в ад, нежели судиться, и, по-моему, самая тяжкая пытка, какую можно придумать для душ, низринутых в преисподнюю, это посеять между ними рознь и заставить их терпеть обиды без надежды найти управу, сколько бы они ни тягались и какие бы усилия ни прилагали. Поверьте мне, в конечном счете нас с вами так рассудят, что мы оба останемся внакладе. Все наше спорное имущество станет добычей этих проклятых людишек, которые живут только чужим разорением и стремятся разбогатеть не иначе, как ввергнув в гибель и несчастье честные семейства. Не лучше ли нам сохранить наши деньги, нежели отдавать их этим прохвостам, которые не только спасибо не скажут, но еще потребуют особливой благодарности, оттого что драли с нас семь шкур за челобитную в три строчки. Разделим пополам то, чем каждый из нас хотел владеть целиком, или, клянусь всеми святыми, я отдам вам все без дальнейшей тяжбы! до того осточертела мне вся предыдущая волокита.

Чистосердечие моего родителя так понравилось его противнику, не желавшему прежде и слышать о мировой, что он оценил приведенные резоны и обещал зрело их обсудить. Между тем отец, увидав в доме отчима его дочь от первого брака, возымел намерение допросить ее руки, что и учинил при первом же случае. Полученное им согласие положило конец судебному разбирательству и утерло нос стряпчим и адвокатам.

По прошествии года жена родила ему дочь, а спустя такой же срок еще и другую. Что касается меня, то я появился на свет божий через пять лет после того, как родители сочетались узами брака, а случилось это в Крещение: мать моя, будучи в тот день бобовой королевой, сидела на почетном конце стола и пила за здоровье и благоденствие всех своих крещенских подданных; тут почувствовала она легкую боль, заставившую ее прилечь на постель, и не успела она это сделать, как разрешилась мною без помощи пристойной бабки, если не считать пристойными бабёнок, ее окружавших.

Таким образом, я родился дофином [31], но одному богу известно, когда увижу королевскую корону на своей голове. Столь основательно пили в мою честь по всему дому, что бочонкам нашего погреба не поздоровилось. А потому нечего удивляться, если я научился осушать чарку: ибо, достигнув зрелого возраста, хочу честно помериться с теми, кто вызвал меня в ту пору на питейный поединок, и надеюсь их победить.

Коротко вам сказать, матушка не сочла себя достаточно здоровой, чтоб кормить самой, а потому отдали меня одной женщине из соседней деревни. Не стану вдаваться в рассуждения о том, хорошо ли поступила матушка, предоставив мне питаться чужим молоком вместо ее собственного, ибо, во-первых, я не настолько дурной сын, чтоб осуждать ее поступки, а во-вторых, мне это совершенно безразлично, поскольку не заимствовал я от нрава моей кормилицы ничего такого, что могло бы не понравиться умным и порядочным людям. Правда, помнится, обучили меня, как и других детей, множеству всяких дурачеств, присущих простонародью, вместо того чтоб воспитывать мало-помалу для великих дел и запрещать грубые мужицкие речи; но с тех пор я постепенно научился выражаться достойным образом.

Мне хочется рассказать вам мимоходом об одном происшествии, случившемся со мной после того, как меня отняли от груди. Я так любил молочную кашку,

• Предыдущая
• 26/129
• Следующая