Стрелок (др. перевод) - Кинг Стивен - Страница 22

• Предыдущая
• 22/41
• Следующая

Солнце всю дорогу попирало их обжигающей стопой; даже на закате, налившись лихорадочной краснотой опухоли, оно упрямо светило в ножевую рану меж далеких холмов слева, ослепляя, превращая каждую слезинку пота в кристаллик боли.

Потом пошла трава: сначала просто желтая поросль, жавшаяся к голой земле там, куда с отвратительной живостью и энергией добирались последние ручейки талых вод. Подальше и повыше — ведьмина трава, редкая, потом зеленая и пышная… а еще дальше — первый сладкий запах настоящей травы: она росла вперемешку с тимофеевкой под сенью первых карликовых пихт. В этой тени стрелок заметил местечко, где шевелилось что-то бурое. Он выхватил револьвер. Не успел Джейк изумленно вскрикнуть, как стрелок выстрелил и подшиб кролика. Мгновение спустя револьвер снова оказался в кобуре.

— Оп-ля, — сказал стрелок. Впереди трава углублялась в зеленые джунгли ивняка, потрясающие после выжженного бесплодия бесконечного спекшегося песка. Там, должно быть, тек ручей, возможно, даже несколько, и, наверное, было еще прохладнее, но стрелок предпочитал оставаться на открытом месте. Мальчик выложился до последнего шага, и кроме того, в более густом сумраке рощи могли водиться нетопыри-кровососы. Каким бы глубоким ни был сон мальчика, летучие мыши могли нарушить его, а окажись они вампирами, ни парнишка, ни стрелок не проснулись бы… по крайней мере, в этом мире.

Мальчик сказал:

— Я принесу каких-нибудь веток.

Стрелок улыбнулся.

— А вот и нет. Садись, Джейк, устраивайся. — Кто так говорил? Какая-то женщина.

Мальчик уселся. Когда стрелок вернулся, Джейк спал на траве. На пружинистом стебле чубчика умывался крупный богомол. Стрелок разложил костер и отправился за водой.

Заросли ивняка оказались гуще, чем он думал, и в меркнущем свете смущали. Однако стрелок отыскал ручей, который охраняло великое множество лягушек и пискунов, наполнил бурдюк… и замер. Звуки, которыми была полна ночь, пробуждали тревожную чувственность, какую не удавалось вызвать из глубин даже Элли, женщине, с которой он ложился в постель в Талле. В конце концов, родственная связь между чувственностью и занятиями любовью крайне тонка и незначительна. Он отнес свои ощущения на счет неожиданной, ошеломляющей перемены обстановки. Мягкость мрака казалась почти нездоровой.

Он вернулся в лагерь и, пока над огнем закипала вода, освежевал кролика. Из смешанного с остатками консервов зверька получилось превосходное рагу. Разбудив Джейка, он некоторое время смотрел, как мальчик ест — из последних сил, но жадно, — а потом сказал:

— Завтра остаемся здесь.

— Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник.

— Он не священник. И не беспокойся. Никуда он не денется.

— Откуда вы знаете?

Стрелок мог лишь покачать головой. Он твердо знал, что человек в черном никуда от них не денется… но радости в таком знании было мало.

После еды он сполоснул жестянки, из которых они ели (еще раз подивившись собственной расточительности в отношении воды), а когда обернулся, Джейк уже снова уснул. Стрелок ощутил в груди теперь уже знакомые толчки, которые мог отождествить только с Катбертом. Катберт был ровесником Роланда, но казалось, что он настолько моложе…

Огонек поникшей самокрутки смотрел в траву. Стрелок швырнул ее в костер и пригляделся: ясное желтое пламя, такое чистое по сравнению с тем, как горела бес-трава, такое непохожее. Воздух был на удивление прохладным, и стрелок улегся спиной к огню. Из уходившей в горы глубокой расселины доносилось хриплое, незатихающее ворчание грома. Он уснул. И увидел сон.

На глазах у стрелка умирала Сьюзан, его возлюбленная:

Он смотрел (за руки его держали селяне, по двое с каждой стороны, а шею охватывал громадный ржавый железный ошейник), а она умирала. Даже сквозь густой смрад, валивший от костра, Роланд чуял мрак темницы и видел цвет собственного безумия. Сьюзан, прелестная девушка у окна, дочь гуртовщика лошадей. Она обугливалась в огне, ее кожа с треском лопалась.

— Мальчик! — надрывалась она. — Роланд, мальчик!

Он круто повернулся, волоча за собой своих тюремщиков. Ошейник рвал шею; стрелок услышал прерывистые сдавленные звуки — они шли из его собственного горла. В воздухе стоял тошнотворно-сладкий запах жарящегося на углях мяса.

Мальчик смотрел на него сверху, из окна, расположенного высоко над внутренним двором, из того самого окна, у которого Сьюзан, научившая стрелка быть мужчиной, когда-то сидела и пела старинные песни — «Эй, Джуд», и «Вниз по дороге не гони», и «Сто лиг до Бэнберри-кросс». Он выглядывал из окна, будто гипсовая статуя святого в церкви. Глаза казались мраморными. Лоб Джейка был пронзен острым большим гвоздем.

Стрелок почувствовал, как из самого его нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.

— Ннннннн…

Огонь опалил Роланда, и стрелок сдавленно вскрикнул. Он рывком сел во мраке. Ему все еще казалось, что он находится внутри своего сна, который душит его, точно ошейник, в котором он себе приснился. Крутясь и ворочаясь, Роланд угодил рукой в гаснущие угли костра. Теперь он приложил ладонь к лицу, чувствуя, как сон обращается в бегство, оставляя лишь застывший образ гипсово-белого Джейка, святого для бесов.

— Ннннннннн…

Он вытащил оба револьвера и, держа их наготове, сердито оглядел таинственную тьму ивовой рощи. Угасающее зарево костра превратило его глаза в красные бойницы.

— Ннннн-нннн…

Джейк.

Стрелок вскочил и побежал. На небе взошел горький круг луны, так что можно было идти по следу, оставленному мальчиком в росистой траве. Он нырнул под первые ивы, с плеском пересек ручей и, оскальзываясь из-за сырости, бегом вскарабкался на другой берег (даже сейчас тело стрелка было способно с наслаждением смаковать влагу). Гибкие ивовые прутья хлестали его по лицу. Здесь деревья росли гуще, загораживая луну. Древесные стволы вставали из качающихся теней. По ногам хлестала трава, доходившая тут до колен. К щиколоткам стрелка тянулись подгнившие мертвые ветви. Он на секунду остановился, вскинул голову и принюхался. Призрачный ветерок помог ему. Само собой, мальчик не благоухал — этим грешили они оба. Ноздри стрелка раздулись, как у крупной обезьяны. Запах пота был слабым, маслянистым, не похожим ни на что другое. С треском прохрустев по валежнику (ежевика, трава, сбитые ветром на землю ветки), стрелок опрометью бросился бежать по тоннелю, образованному нависающими ветвями лозняка и сумаха. За плечи, цепляясь к ним шелестящими серыми щупальцами, задевал мох.

Продравшись сквозь последний заслон ивняка, стрелок обнаружил поляну, обращенную к звездам и самому высокому пику горной цепи, мерцавшему в невероятной вышине белизной черепа.

Поляну кольцом обступили высокие черные камни, отчего в лунном свете она походила на некий сюрреалистический капкан. Посередине, на могучей базальтовой опоре из земли вздымалась каменная плита… алтарь. Очень древний.

Перед алтарем, дрожа и покачиваясь вперед-назад, стоял мальчик. Свешенные вдоль тела руки подрагивали, будто наэлектризованные. Стрелок резко окликнул мальчугана по имени, и Джейк ответил нечленораздельным звуком, означавшим отказ. В лице мальчугана — неясном светлом пятне, едва видном из-за плеча, — читались одновременно и ужас, и восторг. Впрочем, и кое-что еще.

Стрелок ступил внутрь кольца. Джейк с пронзительным криком отпрянул и вскинул руки. Теперь можно было ясно разглядеть и распознать выражение лица мальчугана. Взору стрелка предстали испуг и ужас, боровшиеся с почти мучительной гримасой удовольствия.

Дух оракула, суккуб, коснулся и Роланда. Чресла вдруг заполнил розовый свет — мягкий, ласковый и в то же время суровый и холодный, — и стрелок почувствовал, что, сам того не желая, крутит головой, а язык утолщается и становится невыносимо чувствительным даже к обволакивающей его слюне.

• Предыдущая
• 22/41
• Следующая