Сердца четырех - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/41
• Следующая

— Так, — Ребров вытер испачканную в крови руку о кофту трупа.

— Теперь отец.

Ольга с Сережей перевернули труп мужчины, расстегнули и спустили с него штаны, спустили трусы.

— Сережа! — Ребров оттянул крайнюю плоть на члене, отстриг головку и быстро вложил в рот наклонившемуся Сереже. Сережа стал сосать головку, осторожно перекатывая ее во рту. Ольга вытерла ему губы платком.

— Шкатулка в спальне? — Ребров взял у Ольги платок и вытер им ножницы.

Сережа кивнул и махнул рукой. Ольга вышла. Ребров убрал к себе в пальто пробирку с губами, флакончик и ножницы. Ольга вернулась с небольшой арабской шкатулкой в руках. Ребров достал из кармана черную нейлоновую сумку, Ольга доложила в нее шкатулку.

— Так, — Ребров огляделся. — Все?

— Единственно, вот водички попить, — Штаубе захромал на кухню.

— Ты взять ничего не хочешь? — спросил Ребров Сережу.

Сережа сосредоточенно сосал головку.

— Сережа? — Ольга тронула мальчика за плечо.

Он посмотрел на нее и отрицательно качнул головой. Но потом вдруг вышел из комнаты и быстро вернулся с плюшевым крокодилом. Крокодил был старый, прорванный в нескольких местах.

— А-а-а. Ну, ну, — Ребров кивнул, взглянул на трупы. — Ну, двинулись.

Они вышли из комнаты в прихожую.

— Генрих Иваныч, вы скоро? — Ребров подошел к двери.

— Иду, иду. — Штаубе вышел из кухни.

— Значит, теперь мы с вами, а потом они с Сережей.

— Лады.

Ребров открыл дверь и вышел. Вслед за ним вышел Штаубе. Ольга закрыла за ними дверь, привалилась к ней спиной. Сережа разглядывал крокодила, посасывая головку.

— Соскучился? — спросила Ольга.

Он кивнул.

— Давно он у тебя?

Сережа показал три пальца.

— Три года? А чего такой ободранный?

— Ба… бушкин, — с трудом проговорил он.

Ольга приложила ухо к двери, послушала. Сережа тоже прижался к двери.

— Все. Пошли, — Ольга открыла дверь.

Они вышли, Ольга осторожно прикрыла дверь, взяла Сережу за руку повела вниз по лестнице.

— Внизу так же, — пробормотала она.

Когда стали выходить из подъезда, Сережа обхватил Ольгу руками и зарычал.

— Витя, прекрати! — громко произнесла она.

Сережа прижал лицо к ее куртке и зарычал сильнее.

— Витя, Витя! — засмеялась она. — Ты не маленький, прекрати.

Они вышли из подъезда, миновали сидящих на лавочке старух. Шел крупный снег. Обнявшись, они прошли двор и повернули к машине. Завидя их, Ребров завел мотор и стал разворачиваться.

— Ну, не подавился? — Ольга открыла заднюю дверцу «Жигулей».

— Ум-ум, — ответил Сережа, забираясь с крокодилом в машину, Ольга не торопясь оглянулась и села следом.

— Благополучно? — Ребров переключил скорость.

— Благополучно, — Ольга с облегчением откинула голову на сиденье.

— Свет погасили?

— Нет.

— Напрасно, — Ребров стал выруливать на набережную.

— Ты не сказал, — Ольга достала портсигар, открыла.

— Ольга Владимировна, — заворчал Штаубе, — вы же не дитя.

— Я не дитя, — Ольга продула папиросу, прикурила.

— Дайте-ка и мне, — Ребров поднял руку, Ольга вложила в нее папиросу.

Ребров закурил, резко выпустил дым:

— Плоховато. Но… ладно, что теперь.

— Я могу вернуться, — усмехнулась Ольга.

— Да уж! — хмыкнул Штаубе. — Вернуться. Дорого яичко ко Христову дню, Ольга Владимировна.

— Сережа, когда дядя обещал приехать? — спросил Ребров.

Мальчик выплюнул головку в руку:

— На Новый год.

Ребров кивнул. Выехали на Садовое кольцо.

Ольга достала пистолет, вынула обойму, вставила в нее недостающие четыре патрона. Сережа разглядывал головку.

— Ты давай соси по-честному, — Ольга оттянула затвор.

Мальчик взял головку в рот и стал вертеть в руках крокодила, — Был я сегодня на Черемушкинском рынке, — проговорил Ребров.

— Дорого? — спросил Штаубе?

— Мясо от пятнадцати до двадцати пяти. Огурцы соленые — семь. Груши — десять.

— Да, — Штаубе покачал головой. — Какой грабеж.

— А ты шиповника купил? — Ольга убрала пистолет.

— Да.

— Ольга Владимировна, как вы съездили в Петербург? — спросил Штаубе.

— Ужасно.

— Серьезно? Что-то стряслось?

— Да, это печальная история, — Ребров поморщился от попавшего в глаза дыма. — История человеческой черствости, равнодушия, убожества.

— Я приехала утром, навестила Бориса, взяла рубцовые.

Потом съездила к Илье Анатольичу, передала вар и четвертый. Он живет за городом, пока добралась, пока что. Устала, как черт.

Ну и как всегда к бабуле. Думаю, залезу сейчас в ванну, выпью коньяку…

— О, да, вы любите! — засмеялся Штаубе.

— Приехала, звоню в дверь. Никого. Звонила час. Потом зашла к соседям. Живут лет пятнадцать рядом, знают бабулю только в лицо. Говорят, давно не видели. Звоню ее единственной подруге, Mapии Марковне. Она уже месяц не может дозвониться. Говорит, звоню, звоню, никто не подходит. Ей тоже восемьдесят два, но она совсем не выходит. Бабуля-то все сама делала и в магазины ходила. Вот. Пошла к домоуправу. Вызвали участкового, слесаря, взяли понятых. Взломали дверь. Ну и сразу по запаху стало ясно. Входим. И…

— Ольга Владимировна, не надо, прошу вас, — Штаубе закрыл уши ладонями.

— Ну и… я первый раз в жизни видела червивого человека. Червивую бабушку. Там просто была кожа, а внутри черви. Они шевелятся и кажется, что она хочет ползти. Приехали из морга и попросили клеенку, чтобы бабулю поднять. И когда понесли…

— Ольга Владимировна! Ольга Владимировна! Я прошу вас! Я очень прошу вас! — закричал Штаубе, зажимая уши. — Если я прошу, если я очень прошу! Зачем же вы! Ну!

— Извините, Штаубе, милый. Я просто устала, — Ольга откинулась на сиденье. — Я прямо с поминок — сюда.

— Ужасно, ужасно, — тряс головой Штаубе. — И ведь никто не придет, не позвонит. Какие все-таки люди стали. Боже мой!

— Да, — вздохнул Ребров. — И мы еще удивляемся черствости нашей молодежи. Хотя виноваты в этом сами.

— Да нет, я же помню военные, послевоенные годы! — Штаубе снял шапку, пригладил седые волосы. — Как тяжело было как плохо жили! Но я совсем не помню людей равнодушных! Было все: хамство, скупость, дикость, но только не равнодушие! Только не равнодушие!

• Предыдущая
• 5/41
• Следующая