Сент-Ив. Принц Отто - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 12
- Предыдущая
- 12/155
- Следующая
— Вот что, братцы, — сказал он, — я тут всех вас старше чином, и, ежели вы хотите, я и пойду первым. Но, судите сами, может статься, я окажусь и последним. Годы мои не малые — месяц назад стукнуло шестьдесят. В плену я отрастил брюшко. И руки обросли жиром, сила уже не та, так что, ежели я на полдороге сорвусь и испорчу все дело, обещайте не поминать меня лихом.
— Об этом не может быть и речи — вмешался я. — Мсье Лакла годами старше всех нас, и не годится ему идти первым. Дело ясное — надо тянуть жребий.
— Нет, — сказал старшина, — послушал я вас и вот что надумал. Есть тут один, кто крепко в долгу у всех у нас, — мы его не выдали. К тому же все мы люди простые, чернь, а он совсем из другого теста. Шандивер дворянских кровей, вот пускай он и идет первым.
Должен признаться, что вышеназванный дворянин не сразу подал голос. Но выбора у меня не было. Когда я вступил в полк, меня дернула нелегкая упомянуть о своем происхождении. Из-за этого солдаты надо мной часто подсмеивались и величали меня «Вашей светлостью» либо «маркизом». Теперь я должен был во что бы то ни стало сквитаться с ними, показать, на что я способен.
Если я и заколебался на мгновение, никто этого не заметил, ибо, по счастью, мимо как раз шла в очередной обход стража. Мы все примолкли, и тут случилось нечто такое, от чего вся кровь во мне закипела. В нашей команде был солдат по имени Клозель, человек весьма дурного нрава. Он был одним из приспешников Гогла, но в то время, как Гогла всегда держался с какой-то дикой, вызывающей веселостью, Клозель был неизменно угрюм и зол. Его иногда звали «генералом», а иногда столь грубой кличкой, что я и повторить ее не решусь. Пока мы все прислушивались к шагам стражи, он ухватил меня за плечо и прошептал в самое ухо:
— Коли не пойдешь, уж я позабочусь, чтоб тебя повесили, маркиз!
— Разумеется, господа, я с превеликим удовольствием пойду первый, — сказал я, едва дозор прошел. — Но прежде надо наказать негодяя. Мсье Клозель только что оскорбил меня и опозорил французскую армию, и я требую, чтобы команда покарала его по заслугам.
Все как один пожелали узнать, в чем же провинился Клозель, и, когда я рассказал, все как один согласились, что он заслуживает наказания. Расправились с «генералом» так беспощадно, что на следующий день каждый встречный поздравлял его с новыми «знаками отличия». Наше счастье, что он был из тех, кто первым задумал побег и особенно горячо верил в успех, не то он непременно в отместку выдал бы всех нас. Ну, а уж на меня-то он поистине смотрел зверем, и я решил впредь держаться от него подальше.
Если бы я мог начать спуск в ту же минуту, без сомнения, я отлично бы справился. Однако было уже слишком поздно — недалеко и до рассвета. А ведь надо было еще оповестить всех остальных. Но мало того: на мою беду, следующие две ночи небо так и сияло звездной россыпью — кошку и ту видно было за четверть мили. Так что пока посочувствуйте виконту де Сент-Иву! Все разговаривали со мною вполголоса, точно у постели больного. Наш капрал-итальянец, который получил от какой-то торговки рыбой дюжину устриц, принес их и положил к моим ногам, точно я был некий языческий идол; и с той поры один вид раковины всегда несколько нарушает мое душевное равновесие. Самый лучший наш резчик преподнес мне табакерку, которую только что закончил и о которой говорил, пока мастерил ее, что отдаст не дешевле чем за пятнадцать шиллингов. Табакерка, право же, стоила этих денег! И, однако, слова благодарности застряли у меня в горле. Короче говоря, меня кормили на убой, точно пленника в стане людоедов, и воздавали мне почести, точно жертвенному быку. Меня ни на минуту не оставляли в покое, а не сегодня-завтра мне предстояло весьма опасное приключение, так что роль моя давалась мне с трудом.
И когда на третий вечер с моря поднялся туман и заклубился над крепостью, на душе у меня полегчало. Огни Принцесс-стрит то совсем скрывались, то мерцали не ярче кошачьих глаз, и стоило на пять шагов отойти от фонарей, горящих на крепостных стенах, как дальше приходилось уже двигаться ощупью впотьмах. Мы поспешили улечься пораньше. Будь наши тюремщики настороже, они бы заметили, что мы затихли непривычно рано. Но вряд ли хоть один из нас уснул. Каждый лежал на своем месте и терзался надеждой на свободу, и страх перед ужасной смертью раздирал наши сердца. Перекликнулись часовые, мало-помалу стихли городские шумы. Со всех сторон, из разных частей города до нас то и дело доносились возгласы сторожей, объявлявших время. Как часто, покуда я жил в Англии, слушал я эти хриплые, отрывистые выкрики или, когда мне не спалось, подходил к окну и глядел на старика, что ковылял по тротуару в плаще с капюшоном, в шапке, с коротким мечом и колотушкой! И всегда я думал при этом, как по-разному отдается его крик в спальне любовников, у смертного ложа или в камере осужденного на казнь. Можно сказать, что в эту ночь я и сам слушал его как осужденный на казнь.
Наконец на улице напротив нашей тюрьмы раздался громкий голос, подобный реву быка:
— Полвторого ночи, темно, густой холодный туман.
И все мы тотчас безмолвно поднялись. Когда я крался вдоль зубчатых стен по направлению к… (я чуть было не написал к виселице)… старшина, видно, не уверенный в моей твердости, шел за мной по пятам и время от времени нашептывал мне в ухо какие-то несуразные слова, думая меня успокоить. В конце концов я не выдержал.
— Будьте столь любезны, оставьте меня! — сказал я. — Я не трус и не дурак. Вам-то откуда известно, достаточно ли длинна веревка? А я через десять минут буду это знать совершенно точно!
Старый добряк усмехнулся в усы и похлопал меня по спине.
Наедине с другом можно было и не сдержаться, но перед лицом всех моих товарищей я должен был показать себя наилучшим образом. Пора было выходить на сцену, и, надеюсь, я сделал это неплохо.
— Итак, господа, — сказал я, — если веревка готова, висельник к вашим услугам!
Подкоп был свободен, кол вбит в землю, веревка протянута. Покуда я пробирался к месту, многие товарищи ловили мою руку и крепко пожимали ее — знак внимания, без которого я отлично мог обойтись.
— Не спускайте глаз с Клозеля! — шепнул я старшине Лакла, опустился на четвереньки, ухватился обеими руками за веревку и начал пятиться. Но вот ноги мои повисли в пустоте, и казалось, сердце сейчас остановится; однако в следующее мгновение я уже нелепо болтался в воздухе, точно игрушечный клоун. Никогда я не был образцом благочестия, но тут меня сразу прошибло молитвами и холодным потом.
Через каждые восемнадцать дюймов на веревке завязан был узел, и человеку несведущему может показаться, что это должно было облегчать спуск. Но, на мою беду, в эту проклятую веревку словно бес вселился, да не простой, а полный злобы и ненависти именно ко мне. Она метнулась в одну сторону, мгновение помедлила и вдруг, точно на вертеле, стремительно закружила меня в другую сторону; она ужом выскальзывала из сжимавших ее ног, все время держала меня в неистовом и яростном напряжении и то и дело ударяла о скалу. Я невольно зажмурился, но даже если бы и раскрыл глаза, вряд ли увидел бы что-либо, кроме тьмы. Наверно, я изредка переводил дух, но и сам не замечал, что все-таки еще дышу. Все мои силы и помыслы поглощала борьба с ускользавшей от меня веревкой, я поминутно терял ее и снова ловил ногами, так что даже не понимал толком, поднимаюсь я или спускаюсь.
Внезапно я со всего размаха ударился об утес и едва не лишился чувств, а когда вновь стал смутно сознавать происходящее, то с изумлением обнаружил, что уже не кручусь как бешеный: отвесная стена выдавалась здесь вперед под таким углом, что тело мое обрело опору и одной ногой я твердо стоял на выступе. Кажется, никогда в жизни я не вздыхал с таким сладостным облегчением; всем телом я прильнул к веревке и самозабвенно и радостно закрыл глаза. Вскорости мне пришло в голову посмотреть, далеко ли я продвинулся в своем отчаянном путешествии, ибо я не имел об этом ни малейшего представления. Я взглянул вверх и увидел лишь ночной мрак да туман. Тогда я опасливо вытянул шею и заглянул вниз. Там, в море тьмы, виделся смутный узор огоньков — одни протянулись щепоткой, словно бы вдоль улиц, другие отошли в сторонку, словно светились они в уединенных домах, но я не успел понять или хотя бы даже прикинуть, на какой высоте нахожусь: к горлу подступила тошнота, голова закружилась и, прислонясь спиною к откосу, я закрыл глаза. В эти минуты у меня было одно-единственное желание: найти совсем иной предмет, на котором можно было бы сосредоточить все мысли! И, как ни странно, желание это исполнилось: словно пелена, которая окутывала мой мозг, внезапно разорвалась, и я понял, какой я глупец, и как глупы были мы все! Ведь вовсе не к чему было висеть вот так на руках между небом и землей. Следовало поступить совсем иначе: товарищи должны были обвязать меня веревкой и спускать на ней вниз — как же мне не хватило ума до этого додуматься!
- Предыдущая
- 12/155
- Следующая
