Дикий восторг (ЛП) - Вульф Сара - Страница 16

• Предыдущая
• 16/43
• Следующая

— Можешь попробовать! Может быть, толкнешь меня? Отбросишь? Хотя не стоит становиться слишком радикальной. Если ты разрежешь меня пополам, то ничего кроме радужных искр и «Бакарди» не выплеснется. А также ты станешь убийцей.

— Я должна разрезать тебя пополам, — наконец огрызается Эйвери, ее бесчувственная маска ломается. — Ты запудрила ей мозги.

— Что?

— Ты, — Эйвери тычет пальцем мне в грудь. — София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.

— Каким образом?

Лицо Эйвери перекошено и выражает жестокость.

— Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.

— Я… я не ухожу навсегда…

— Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.

В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:

— Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. — Она задумчиво смотрит вдаль. — Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.

— Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.

— У нее скоро операция. — Эйвери, кажется, не слышит меня. — А теперь я даже не могу с ней попрощаться.

— Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.

Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.

Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.

Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.

— Док, когда у Софии операция? — спрашиваю я. Фенвол выглядит встревоженным.

— Она рассказала тебе об этом? В апреле. Двадцатого апреля.

— Я могу навестить ее перед операцией?

— Конечно. Ты всегда можешь приходить к ней. По-моему, София нуждается в большем количестве посетителей.

Она нуждается в большем количестве друзей, а не посетителей. Но я этого не говорю. Люди всегда жалуются на мою болтовню. Я слишком много говорю. Слишком быстро. Слишком громко. Но больше я этого не делаю. Теперь я сдерживаюсь. Означает ли это, что я становлюсь умнее? Более зрелой?

Нет.

Это просто означает, что я становлюсь глупее. Тише. Старше. Взрослая и глупая, как и все остальные люди, которые не говорят, что они на самом деле чувствуют, которые продолжают молчать, когда рассержены или печальны.

Я становлюсь старше. И это пугает.

Комната Софии и коридор, ведущий к ней, днем выглядят по-другому. Все это меньше похоже на фильм «Звонок», больше на сериал «Клиника». Наоми уже попрощалась со мной, а также она отвела меня попрощаться с Мирой и Джеймсом. Но почему-то это прощание тяжелее всего. Стоять снаружи у этой двери и пытаться постучать — самое тяжелое, что мне приходилось делать за последнее время. То, что я видела прошлой ночью, ее крик и то, как Джек выглядел, когда я упомянула Софию, чертовски сбивает с толку и застревает в моем горле, как хренова пробка. Как я смогу посмотреть ей в глаза и попрощаться, когда всего несколько часов назад я слышала, как она кричала, что ненавидит меня?

Как мне проститься с Софией, когда она вовсе не та София, которую я думала, что знаю? Это трудно.

Но я Айсис Блейк. Я делаю и более трудные вещи. Например: живу.

Я дважды стучу, и раздается слабый голос Софии:

— Войдите.

Она сидит в постели. Платиновые волосы разметались вокруг нее на подушке, а ее кожа молочно-белая и сияющая. Она похожа на снежную принцессу Старлайт.

— Привет. Ты уезжаешь, да? — улыбается София.

Ее голос такой мягкий, такой льстиво-подобный. Нормальный. Прямо сейчас она обычная София, а не кричащая девушка, которую я слышала прошлой ночью. Это настоящая София.

Прежде чем я успеваю открыть рот, София жестом показывает мне подойти.

— Иди сюда. Я хочу тебе кое-что показать до того, как ты уйдешь.

Я медленно подхожу и сажусь на стул возле ее кровати. Она открывает ящик и достает стопку писем, обвязанных розовой ленточкой. Девушка медленно развязывает ее и перебирает письма, прежде чем остановиться на одном и вручить его мне.

— Прочти его, ладно?

— В-вслух?

— Если хочешь.

Я бросаю на него взгляд и откашливаюсь:

— Дорогая София…

Внезапно меня осеняет — это те самые письма, которые они с Джеком отправляют друг другу. И это размашистый, безупречно ровный почерк Джека. Я нервно смотрю на нее, но она лишь улыбается и жестом велит мне продолжать. Это какая-то больная шутка? Почему она хочет, чтобы я прочла письма ее бойфренда, которые он написал ей? Я ищу хоть какой-нибудь признак обиды в ее глазах, но они выражают только холодную, милую пассивность.

Неужели она действительно меня ненавидит?

Я знаю ее всего две недели. И мы были, эм, друзьями? Только потому, что оказались единственными подростками в больнице. Мы вместе тусовались: переписывались, показывали друг другу глупые картинки кошек из интернета и говорили о музыке, но действительно ли я ее знаю? Нет, это не так. Я не знаю, кто такая Талли. Я не знаю, почему она так кричала прошлой ночью. Я не знаю, что у нее за болезнь. Я абсолютно ничего о ней не знаю.

Я снова перевожу взгляд на письмо.

— Прости, что не написал тебе через неделю. Нет никаких оправданий, и я не жду твоего прощения, но надеюсь, что это более длинное письмо обрадует тебя намного больше, чем два коротких.

У меня все хорошо. Мама снова начала рисовать — в основном лошадей. Она их обожает. Мама сказала, что нарисует одну картину для тебя на твой день рождения. Июль так далеко. Но она говорит, что для шедевра потребуется время. Остается только надеяться, что она не нарисует тебе целое полотно пони, размером с больничную стену.

Я фыркаю, и сразу же жалею об этом. Глаза Софии прикованы ко мне, и давление, которое они оказывают, просто сокрушительно. Слегка сокрушительно. Сокрушительно, как причудливый весенний ветерок. От тайфуна. Я продолжаю читать:

— К этому времени тебе уже сделают операцию. И я отвезу тебя в любое место, куда захочешь. На море? Пляжный домик моего дедушки в Калифорнии пустеет большую часть года. Мы могли бы поехать туда на лето. Только ты и я. Думаю, тепло пошло бы тебе на пользу.

Это так странно — это не тот Джек, которого я знаю. То есть, конечно, я едва его знаю, но холодный, насмешливый придурок с комплексом спасителя и со склонностью к изменам своей девушке не должен писать так… нежно? Как в этом письме. Это не имеет никакого смысла. Ух, нет, все же имеет, ведь он любит Софию, но если он так сильно ее любит, зачем тогда поцеловал меня?

— В моем классе новая ученица; назойливый комар, который постоянно жужжит вокруг моей головы. Девчонка вообще не умеет держать язык за зубами. Она раздражает учителей, директора, практически всех, у кого функционирующие барабанные перепонки, мгновенно отталкивает ее идиотизм. Я бы сказал тебе ее имя, оно звучит как растение: Ирис или Айрис или еще какая-то чушь вроде этого. Я не утруждаюсь запоминать подобный бред. Она распространила какой-то дурацкий слух из-за того, что на прошлой неделе, на вечеринке я вежливо отказал ее подруге. Девчонка ударила меня. Мне не было больно. Ну, не сильно. В общем, она распустила слух, что мы целовались, выражая свое ребяческое возмездие.

Мой голос дрогнул. Я это сделала? Я даже не помню…

Вечеринка. Запах разлитого пепси и звук пьяного смеха. Дом Эйвери. Огромная люстра с застрявшими в ней консервированными сосисками. Кайла. Мой первый разговор с Кайлой, Джек входит в дом, и толпа расступается вокруг него, именно тогда я впервые его увидела. Кайла собирает все свое скудное мужество, чтобы поговорить с ним, его пресытившиеся, надменные слова, когда он поливает ее грязью, и мой удар — прямой, верный, после которого у него из носа идет кровь…

• Предыдущая
• 16/43
• Следующая