Урок - Богат Евгений Михайлович - Страница 2

Особенно — повторяю — это относится к юному читателю, но, разумеется, не только к нему. Письма, которые получают сегодня писатели, показывают, что философскими вопросами, касающимися высших целей человеческого существования, заняты тысячи людей (всех возрастов), далеких от философии.

Говорит эта почта и о том, что люди все более обращаются к личному в широчайшем понимании этого слова, к собственному духовному миру, к отношению с близкими людьми, к тем интимным чувствам, которые одно время были лишены, так сказать, социального престижа. По самой логике вещей все это неизбежно ведет к новому, живому пониманию гражданственности, долга перед обществом, ибо личность понимает, что ее интимная жизнь может быть гармоничной лишь при условии, если она строится на тех же ценностях, которые обогащают жизнь общественную и государственную. Нашим современникам хочется, чтобы не только их труд, его непосредственные, материальные плоды, но и духовная сфера их существования обогащала общество и рассматривалась обществом как социальная ценность.

Когда-то Л. Н. Толстой писал в «Круге чтения»: «Делай только то, что духовно поднимает тебя, и будь уверен, что этим самым ты более всего можешь быть полезен обществу».

Позволю себе вычленить одну мысль, содержащуюся в сегодняшних читательских письмах. Кроме целей, условно говоря, пространственно-временных — хорошо окончить школу, поступить в институт, защитить диссертацию, покорить пустыню, покорить космос, — существуют иные цели и ценности — внутреннего, духовного мира человека.

Разумеется, речь идет не о том, чтобы от чего-то отказываться, — человек никогда ни от чего хорошего не отказывался. В нашу коммунистическую мораль вошли все человеческие сокровища нравственности. Не откажется человек ни от «думающих машин», ни от «бездумных» вещей, — речь идет о том, чтобы в иерархии ценностей наивысшую ступень заняла жизнь духа.

Как написал мне один сорокалетний читатель, «фантастическая литература, пережившая недавно бурный расцвет, помогла нам понять две вещи: самая фантастическая форма жизни — на нашей Земле, и все богатства космоса сосредоточены внутри человека, в его сердце».

Возможно, с пониманием этих двух «вещей» сопряжено и то, что наш «повседневный гуманизм» становится все более земным и все более, в сущности, возвышенным. Он охватывает не только жизнь общества в целом, но и сосредоточивается на отдельной человеческой жизни. Мы все отчетливее понимаем: духовные ценности могут и должны формировать характер человека не только в ситуациях огромных потрясений, но и в будничной, повседневной, казалось бы, неприметной жизни.

И лишь при этом условии человек и перед лицом великих потрясений остается в полном смысле слова человеком.

Соображения, изложенные выше, подсказаны в немалой степени читательскими письмами, которые я получаю, как и мои собратья по перу. В этих письмах часто содержатся раздумья о заметных явлениях литературы, те или иные «попутные», «беглые», а по существу важные замечания. Читая и перечитывая их, понимаешь, как вырос так называемый рядовой читатель. О чем бы ни говорили отдельные исследования читательских интересов, по-прежнему показывающие неистребимую любовь к детективам и вещам «легким», развлекательным, он замечательно вырос, вымахал, как подросток-акселерат…

Самое увлекательное: читая письма одного и того же человека, видеть во времени живой рост души. Для этого нужно, во-первых, чтобы он писал более или менее часто и, во-вторых, чтобы писал в моменты важных душевных состояний и решений.

Третье условие: молодость. Человеческая душа меняется, усложняется, растет во все периоды жизни. Но в юности ее рост наиболее явствен, в письмах — особенно.

Первое письмо Эвелина Косогова написала в пятнадцать лет, сейчас ей шестнадцать. Первое письмо было — совсем по-детски — подписано: Эля, последнее из полученных мной — полным, уже взрослым именем: Эвелина.

Из первого письма я узнал, что Эля живет в Ашхабаде, что в самые жаркие летние месяцы она сидит целыми днями у кондиционера и читает, что мыслей у нее много, а поделиться ими не с кем.

И вот она рассказывает, о чем в последние дни думала.

Она думала о чеховской «Чайке». Ей хотелось сыграть Нину Заречную на литературном вечере в школе. Она думала о «Чайке» и о… Рембрандте.

Читая это письмо дальше, я постепенно убеждался, что Эле открылась Нина Заречная не потому, что она начала лучше понимать Рембрандта, а потому, что стала лучше понимать себя самое, собственную «странность», непохожесть на окружающих людей.

Мучает ее, что она чувствует в себе душевные состояния, которые может выявить только танец или пантомима. И иногда «я убегаю в папину комнату, где никто не увидит мое заплаканное лицо, и начинаю там танцевать, чтобы выразить то, что было не понято и поселило горечь в отношениях между мной и самыми дорогими мне людьми. Мне кажется, что если бы они увидели меня в танце, то поняли бы во мне все и не было бы никогда в наших отношениях горечи».

Эля пишет о том, что для нее стали необходимостью и жизни разнообразие и множество интересов:

В этом первом письме Эля сообщила мне и о том, что хочет стать мимом.

Ей небезразлична филология, родители ожидают, что она поступит в Туркменский государственный университет, на филфак, но сердце ее полно желанием стать мимом. Ради этого она и танцует в ансамбле Дворца пионеров.

Второе письмо я получил через несколько месяцев, и в нем Эля рассказывала, что с ансамблем Дворца пионеров была в Москве, в олимпийские дни танцевала во Дворце съездов, потом их наградили за хорошие выступления экскурсией в Горький.

В Горьком ее потрясла Рождественская церковь, построенная купцом Строгановым в стиле барокко. Иконостас отличается чудной резьбой по дереву.

И вдруг после рассказа о Рождественской церкви возникает будто бы ни с того ни с сего тема добра и зла:

Тема возникает будто бы чисто служебно, как упоминание беглое о том, после чего написано письмо. Но на самом деле это нечто большее — объяснение душевного состояния, в котором оно написано.

Она все резче ощущает повзросление.