Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/107
• Следующая

В это же самое время Стенина рассказывала Валечке историю о том, как в детстве она случайно увидела непристойную сцену на собственном диванчике. Вера предполагала, что это воспоминание наложило отпечаток на её личность. Наверное, поэтому я боюсь любви, как ты думаешь?

Но Валечка ничего не думал, да это было и не нужно.

Заказ примите, пожалуйста, попросила Вера невидимую, но ощутимо грустную девушку-диспетчера. Та так печально спросила, куда поедем, что сразу почувствовалось – лично она готова поехать куда угодно, лишь бы подальше от этой работы и этого города. Текущее время, да? Время утекало сквозь пальцы, как пластилиновые часы Сальвадора Дали. Я поставила вас в лист ожидания, – сказала девушка, – как только появится машинка, сообщим.

Когда в жизни Веры Стениной было много чувственного (подхватила этот эвфемизм у преподавателя истории искусства девятнадцатого века: слово «секс» казалось ему грубым, как плевок), она не знала цены этой части жизни. Какая несправедливость – быть хозяйкой красивого, свежего, полного силы тела и не уметь этим пользоваться. Когда Вера поняла, как всё работает, чувственное тут же испарилось – и в этом, с Вериной точки зрения, была серьёзная недоработка высшего разума. Как-то он поленился, честное слово, придумывая женщин и отмеряя им короткий век цветения. Были у неё и другие, менее изысканные претензии: зубы, например, должны быть менее хрупкими. И девять месяцев беременности тоже перебор, и носить на себе этот тяжёлый живот – не самая удачная разработка.

Юлька, когда Вера поделилась с ней этими глубокими мыслями, расхохоталась:

– Да, Верка, легче было бы отложить яйцо где-нибудь в кладовке и навещать его раз в день!

Отличная идея, жаль, Веру с Юлькой никто не спросил, и они вынашивали своих дочек, как все женщины мира.

Что касается чувственного, оно порой доставляло Вере Стениной хлопоты, включаясь настолько некстати, что даже зависть умолкала рядом с этим жарким, настойчивым томлением. Увы, рядом с ней теперь не было мужчины. Совсем никакого. Вообще.

…Наутро после второй ночи с Валечкой (он говорил, она слушала, и больше ничего, хотя старшая Стенина придумала себе много разного) Вера проводила его до остановки, Валечка обещал написать и взял с неё слово не сообщать адрес монастыря Юльке, как бы та ни просила. Вера знала, что сдержит слово – это было одно из немногих её качеств, которое было действительно качеством. Научившись скрывать от окружающих свой внутренний изъян, она теперь умела молчать и о чужих грехах. Или же – тайнах, которые, если приглядеться, тоже почти всегда грехи. Судя по всему, Вера переобщалась в те дни с Валечкой. Слишком много было у них разговоров о грехах, настоящей любви, Первом послании к Коринфянам и так далее.

Поэтому когда явилась Юлька с бутылкой шампанского, Вера встретила её так многословно и бурно, словно не видела целую неделю. Выпроводила маму с кухни, сама открыла шампанское.

Юлька ждала, пока старшая Стенина отчалит, чтобы спокойно покурить. Вера разлила шампанское по фужерам, пузырьки торопливо выпрыгивали из них – и тут же таяли. Кружевная пена напомнила Вере мыльную, ей не хотелось пить с утра.

Между ними долго было так – Юлька ничего не скрывала от Веры, но в ответ получала лишь горстку фактов. Впрочем, ей и не требовалось большего – Копипасту и тогда, и теперь занимала прежде всего собственная жизнь. Её любовь, карьера, ребёнок были примечательны, а Вера могла голышом пройтись по улице, и Юлька не обратила бы внимания.

– Ты голая ехала в машине? – поразилась Вера. Юлька старательно давила окурком непотушенные искры. – Оно хоть стоило таких стараний?

Юлька взяла чашку, манерно отставив в сторону мизинец. Вера сначала не поняла, почему та молчит, а потом наткнулась взглядом на мизинец – как на ветку дерева глазом – и всё поняла. Они смеялись так громко, что в кухню явилась старшая Стенина, и ей тоже налили шампанского.

– За что пьём, девочки? – спросила мама.

– За новые встречи!

Валечка действительно прислал Стениной письмо из монастыря – но только через два года. Постригли его с таким чудным именем, что Вера не смогла запомнить – память у неё была светского формата, церковности в ней не удерживались, проскальзывали. Так и остался он в памяти Валечкой.

Юлька, протрезвев от Алексея и шампанского, принялась искать беглого мужа – но ей остались только проношенные ботинки и свадебная икона. Разыскивала она его повсюду, чуть ли не пытала свекровь – но эта строгая богомолка готова была принять пытки с радостью. Документы на развод прислали только при Супермене, а спросить у Стениной Юльке и в голову не пришло.

Высшие силы хорошо смотрели за Копипастой – для этого у них находились и время, и терпение, и старание. Как только Юлька осталась без мужа, ей тут же предложили штатное место в областном еженедельнике. Уж что есть, Юленька, – словно бы извинялись высшие силы. – Бери пока это, а там и с личным разберёмся. Юлька перевелась на заочное, получила первую в жизни трудовую книжку. Вера тем временем всё ещё пыталась разобраться с искусством – понять, зачем они друг другу. Странные какие-то были у них отношения: и прекратить не получалось, и ничего стоящего не произрастало. Всё словно бы зависло, остановилось – даже не на полдороге, а всего лишь у открытой двери, порог которой Вера так и не могла перешагнуть.

Старый преподаватель с жёлтой сединой читал в том году курс по искусству двадцатого века.

– Я ненавижу искусство двадцатого века, – так началась первая лекция, таким был выбранный стариком курс. Ненависть его оказалась страстной, поэтому слушать старика было наслаждением, хоть и острым – практически болью. Вере тоже не хотелось покидать девятнадцатый век – почти всё, что было после импрессионистов, ей тогда не нравилось. Современное искусство не звучало, не ослепляло, не имело аромата – эти картины молчали, как ни вслушивайся. Они не источали запаха, в них не хотелось зайти – в общем, это были просто картины.

Сильнее всех Вера не любила Пикассо, могильщика живописи. После него уже никто не осмелится рисовать как прежде. И хуже всего, что сам он был отличным рисовальщиком, художником, способным на всё, – а выбрал самое уродливое, потому что оно – новое. «Человек, создающий новое, вынужден делать его уродливым». О Пикассо старый преподаватель говорил два часа подряд, он его так ненавидел, что уже почти обожал. В тот день старик, увлёкшись, честно позабыл объявить перерыв, но Вера этого даже не заметила, выпала из времени. Одногруппницы – сплошные «…цы», девчонки – возмущённо вздыхали и демонстративно подносили к глазам запястья.

Ему говорили, он рисует лучше Рафаэля, – Вера знала, что старый преподаватель не любит и Рафаэля, как часто бывает с искусствоведами, – ему говорили, он рисует лучше Рафаэля, и это была правда. Потому что всегда кто-то рисует лучше, и только этому можно завидовать. Но у Пикассо не было зависти. Он говорил: если я рисую лучше Рафаэля, то есть же у меня право, по меньшей мере, выбирать свой путь? Люди должны признать за мной это право, но нет, они не желают.

Старый преподаватель в сердцах, словно бы от имени Пикассо, бросил в аудиторию гневный взгляд, но в ответ прилетело лишь бурчание тридцати девичьих желудков. Когда студенток выпустили наконец на волю, они сорвались с места, как стая голодных собак. Преподаватель поймал душистую волну, поднятую ветром юбок и распущенных волос, но одурел от неё лишь на мгновение. Он всегда читал стоя (старая школа!) – и теперь с чувством заслуженного права занял высокий стул, отдохнуть минут двадцать. Артроз коленных суставов – свирепая штука. Вера Стенина думала, что старик не замечает её – она в тот год перестала краситься, носила всё такое серенькое, как могильный гранит. Серая Стенина, верная серна. Но она ошибалась – старик её отлично видел: девочка чистая, как грунтованный холст. Проклятые колени!

• Предыдущая
• 11/107
• Следующая