Война - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 193
- Предыдущая
- 193/256
- Следующая
Нет ничего легче, как бранчливо судить о прошлом, ибо налицо все его сильные и слабые стороны, все порушенное и созданное им. А каждый новый прожитый год – очевидная ступень, с которой прошлое видится все в более главном. Но точно ли видится? Не бывает ли внушенного обмана зрения? Ведь историю делают люди, значит, они и судят ее. Творя сегодняшний день, они ревниво оглядываются в прошлое, стараясь внести что-то свое, новое, важное, заметное. А их деятельность, направляемая ими политика и экономика, культура и общественная жизнь зависят от многого – от их знания, опыта, глубины ума и темперамента, от чувства времени и чувства истории вообще, от логичности отвержения одних законов и принятия других, от наличия или отсутствия честолюбия, от множества непредвиденных обстоятельств, связанных и с тем, кто и как плодотворно вершит государственные и политические дела…
Рой мыслей – мимолетных, чуть прикоснувшихся к сердцу или наваливавшихся глыбой – вплетался в пеструю ленту тревог и надежд, болей и сомнений, уносил Федора Ксенофонтовича в прошлое и вновь возвращал в сегодняшний день… Подумалось и о том, что ведь существует связь между государством и отдельной личностью, между деятельностью правительства и усилиями одного человека. Не в этом ли значение и сила государства?
Эх, проснуться бы да испытать радость, узнав, что вся его боль – след дурных сновидений. Но нет: в углу блиндажа зашевелился телефонист и послышался сдавленный голосок:
– Я – «Орех»!.. Ей-богу, не сплю!..
Федор Ксенофонтович, будто освободившись от сковывавших тело обручей, повернулся на озябшую спину, даже не сдвинув сползшую на расстегнутом ремне кобуру с пистолетом и больно вмявшуюся в бок. Где-то недалеко обвально разорвался снаряд. Спиной ощутил, как дрогнула земля, и ждал, что сейчас посыплются в лицо крошки, но вспомнил, что связисты распяли вчера на потолке блиндажа немецкую топографическую карту. После взрыва наступила окаменевшая тишина, столь непривычная для этих июльских фронтовых ночей, что в груди родилась тревога. Федор Ксенофонтович начал дремать, стараясь ни о чем не думать. Но мысли непостижимым образом вспыхивали в глубине мозга, будто крохотные искры, и вскоре разгорались, продолжая жечь его сердце. Вот он вдруг подумал о себе, как о затерявшемся маленьком и беспомощном человечке; будто взглянул с высоты поднебесья на изломанную, исполосованную землю. Там, где-то далеко внизу, за пеленой дымки, среди изрытых окопами буераков, между блиндажами и просто кротовыми норами, выдолбленными в крутостях оврагов, замаскирован блиндаж, в котором прикорнул на зыбких нарах генерал-майор Чумаков. Спит не спит, а казнится, копается в своих мыслях, как жук в песке, страдает, будто он один и ответствен за все, что происходит на белом свете. Тьфу!..
Федор Ксенофонтович резко поднялся с нар и неожиданно для самого себя зло выматерился, позабыв, что в блиндаже телефонист.
– Что за ерундовина?! – с досадой спросил сам у себя. – Страдаю, как гимназистка, потерявшая невинность! Хватит!
– Виноват, товарищ генерал! – испуганно вскочил в углу блиндажа боец с прибинтованной к уху телефонной трубкой. Он был чуть различим в отсветах пожара, падающих в блиндаж сквозь входной проем. – На секунду задремал!
– Ладно, – бросил ему Чумаков, опомнившись.
Привычно переобувал на ощупь сапоги и уже утешал себя тем, что не так плохи их дела, если вчера артиллеристы во главе с Рукатовым и Быхановым кинжальным ударом из засады расчерепашили больше двух десятков немецких танков. Правда, и сами подставились под прямой удар, понесли потери, однако наступление врага со стороны Красного затормозили. Надолго ли? Конечно же, не позже чем сегодня воды Лосвинки окрасятся кровью… Подоспело бы горючее, обещанное маршалом Тимошенко… А Рукатов и Быханов
– молодцы! Надо будет Рукатова восстановить в прежнем звании, а Быханова – к ордену представить, да пока не та обстановка.
Федор Ксенофонтович вышел из блиндажа в теплую полутьму, пахнущую смолой хвои. Выбрался из траншеи и оглянулся вокруг. Далеко впереди и слева полыхал большой пожар. Облачное небо румянилось от него, как от зарницы. В отсветах пожара полосатилась в медленных волнах багрово-белесая рожь, подступая к изрезанной оврагами возвышенности – командно-наблюдательному пункту генерала Чумакова.
– Товарищ генерал, попейте чаю, – услышал сзади себя тихий и какой-то ладный голос ординарца Саши Косова. – Только заварил.
Федор Ксенофонтович одобрительно посмотрел в смущающиеся глаза, в темное от загара юное лицо бойца и взял у него дымящуюся алюминиевую кружку.
Косов – проворный и расторопный малый, как и полагается быть ординарцу.
Понравился он Федору Ксенофонтовичу тем, что старался быть полезным не только ему одному, а и полковнику Карпухину, и полковому комиссару Жилову. Они охотно принимали заботы Косова – посылали его на кухню, заказывали чай, поручали при переездах укладывать в машины свое нехитрое имущество.
Отхлебывая душистый, заваренный в котелке чай, Федор Ксенофонтович увидел торопливо приближающегося полковника Карпухина. Полы его плащ-палатки, накинутой на плечи, уже были мокры от росы.
– Вы что, Степан Степанович, с утра за девчатами по кустам бегаете? – усмешливо спросил генерал.
– Спускался на узел связи, – недовольно ответил Карпухин, кивнув в сторону оврага и потирая рукой небритую щеку. – Телефон в вашем блиндаже не отвечает.
Федор Ксенофонтович окликнул стоящего рядом ординарца:
– Саша, полковнику чаю!
Взяв у Косова обжигающую пальцы кружку, Карпухин укоризненно взглянул на генерала и заговорил о другом:
– Федор Ксенофонтович, у меня такое впечатление, что полковник Гулыга умом тронулся.
– Что случилось? – встревоженно спросил Чумаков, угадывая за всегда точными словами начальника штаба что-то чрезвычайное.
– Вам он не дозвонился, а мне наплел такой чепухи, что повторять неловко. – Карпухин вдруг как-то болезненно засмеялся и продолжил: – Или, может, так шифровал разговор на случай, если немцы включились в линию?
– Что же он нашифровал?
- Предыдущая
- 193/256
- Следующая
