Море Дирака - Емцев Михаил Тихонович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/70
• Следующая

Сначала приехали пожарники. На красной машине с выдвижной лестницей и шланговыми барабанами. Все были в зеленых касках и при топорах. Пришлось им довольно долго втолковывать, что ничего не нужно тушить и все меры уже приняты. Потом появился инспектор охраны, а за ним и Семечкин в неизменном ратиновом пальто.

Сколько ни напрягал память Иосиф Ильич, он так и не мог вспомнить, о чем шел разговор с инспектором. А разговор был долгий, это он знал точно. Запомнились только зеленая ковбойка инспектора и серый в полоску галстук под смятым воротничком. Семечкин тоже что-то очень много говорил, и главным в его речи было слово «попустительство». Затем появились представители ОБХСС. Они деловито разложили бумаги на столе Иосифа Ильича и принялись писать. Сотрудников по одному вызывали давать показания.

Иосиф Ильич затосковал. Эти люди, шум, подозрительные взгляды — все действовало ему на нервы. У него разболелась голова, стало ломить в затылке.

Шариком подкатился Семечкин. Лицо его было торжествующим и суровым.

— Ну вот, — сказал он.

— Что — вот? — спросил Иосиф Ильич, подымая глаза на начальника. Впервые за пять лет совместной работы ему пришла в голову мысль, что Артемий Игнатьич дурак. Сейчас Семечкин был далеким и пыльным. Его толстые губы шевелились смешно и неуместно, как в немом кинофильме.

— Не сходится. Мы провели инвентаризацию, — донесся до Иосифа Ильича голос.

— Как так?! — встрепенулся Иосиф Ильич. — Я утром все проверил.

— Не сходится, — повторил Семечкин. — Не хватает часов и подвесок с бриллиантами.

— Не может быть?! — воскликнул Иосиф Ильич. — Золото не сгорает!

— Получается, что сгорает, дорогой товарищ, — ехидно заметил кто-то.

Усталость и оцепенение словно рукой сняло. Неопределенное, туманное подозрение превратилось в реальную опасность, и с ней нужно было бороться. На честь Иосифа Ильича пала тень, с этим он не мог примириться. Бросился к ящикам и сейфам. В который раз проверил наличие ценностей по описи. Обшарил все углы, Семечкин не ошибался. Не хватало часов и подвесок…

Часы бы еще ничего. Часы, черт с ними, это дешевка. Но подвески! Их стоимость выражена цифрой с тремя нулями.

— Странно, очень странная картина получается, гражданин заведующий, говорил потом следователь.

Иосиф Ильич хорошо, даже слишком хорошо запомнил слова следователя и жест, с которым он стряхивал пепел в морскую раковину.

— Пока не решен вопрос с источником пожара, я не могу сделать окончательного вывода, но тем не менее… Пропажа ценностей, вы ее, кстати, никак не можете объяснить, наводит на мысль об умышленной акции. Да… Вот характеристики ваших работников. Они как… соответствуют?

Иосиф Ильич пожал плечами.

— Более-менее. Но в общем они все люди честные.

— Это в общем, а на деле?..

«Неужели Алешка? Но какая это глупость, наивность даже…»

— Откуда мог возникнуть пожар?

— По показаниям ваших продавцов, дело выглядит довольно нелепо. Внезапно вспыхнула дюймовая доска, из которой сделан прилавок. Так же неожиданно загорелся ящик в дубовом шкафу, в котором хранились часы. Все это выглядит очень… неубедительно.

Иосиф Ильич молчал.

— Ну хорошо, — сказал следователь, — пока там будут анализы, вы свободны. О дальнейшем сообщим.

Иосиф Ильич понимал, что должен что-то сказать, как-то направить ход мыслей следователя в нужную сторону. В конце концов можно было даже попросить его. Ведь не так все ужасно. Двадцать лет незапятнанной репутации что-нибудь да значат… Им вновь овладела тогда давешняя усталость. Разве что-нибудь докажешь? Глупый, бессмысленный случай. К усталости примешалось тупое безразличие. Иосиф Ильич сидел с напряженным, неестественно одеревеневшим лицом и молчал.

Когда следователь спросил наконец: «У вас есть что-нибудь ко мне?» Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо.

Его охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим трудом произнес: «Не знаю…» — и пошел к выходу.

Сейчас же, лежа в темноте и прислушиваясь к неровному дыханию жены, он находил десятки серьезных, веских слов, которые слагались в обстоятельные, внушительные фразы, они все объясняли и ставили на свое место. От этих слов, прожигавших череп своей победной ясностью и очевидностью, лежать было невмоготу, и он поднялся. Выбираясь из постели, попал рукой на мокрую… от слез подушку жены. Ему стало жаль ее, но еще больше огорчило, что нельзя пожалеть так, как раньше, в полную силу. И может быть, впервые за много лет Иосиф Ильич совершенно четко понял, что стар и у него уже нет сил для борьбы с неожиданным и грозным, что вторглось в его жизнь.

Он вышел на кухню, где обычно курил, и присел за маленький пластмассовый столик. В кухне темно. Света не зажигал. Закурил папиросу. Напротив, за окном, был точно такой же крупноблочный дом. Иосиф Ильич долго сидел, наблюдая, как гаснут последние окна.

Он сидел до тех пор, пока не заснул весь дом. Ржавый свет остался только на лестничных площадках. Ему в голову пришла мысль, которая удивила его своей ясностью и простотой. Она сняла с него горечь и усталость сегодняшнего дня. И всех будущих дней тоже.

Согнутый, тяжело волоча ноги, на ощупь пробрался в кладовую, где хранились гвозди, инструменты, проволока. В кухню он вернулся с больший мотком капронового шнура. Завязать петлю в темноте было делом не очень простым. Иосиф Ильич зная, что капрон вытягивается, и нужно было сделать так, чтобы узел не развязался. Он мог бы зажечь свет, но боялся разбудить жену. Еще сильнее он боялся увидеть этот шнур и эту знакомую ему обстановку. Наконец все было сделано, готовая петля лежала на столе, и Иосиф Ильич стал прикидывать, какой крюк надежнее; который под люстрой в кухне или тот, что в ванной.

Внезапно до его слуха донесся шум. Он вздрогнул и быстро скатал веревку в клубок. Щелкнул замок входной двери, в коридоре вспыхнула лампа. Быстрые, неровные шаги. Шум снимаемой одежды. Лариска, дочь, так поздно… Он напряженно ждал, что дочь войдет на кухню, но свет в передней погас, и девушка прошла в свою комнату. Иосиф Ильич слышал, как она ходила по комнате, раздевалась, затем все смолкло.

Иосиф Ильич сидел неподвижно. Сколько минут или часов продолжалось его оцепенение, он не помнил. Возможно, он даже заснул. Какие-то звуки, однообразные и очень далекие, проникли в его сознание.

Шум воды нарастал. Река, стекавшая с гор, ворвалась в долину. Желтая яростная волна, напоенная глинистой взвесью, билась у его ног. Он очнулся.

Из комнаты дочери доносился плач. С трудом сдерживаемые рыдания, лицом в подушку. Иосиф Ильич встал и включил свет. Он сгреб капроновую веревку и, проходя через переднюю, забросил ее в кладовую.

Лариса лежала на неразобранной кровати, накрыв голову покрывалом.

— Ты что? — тихо спросил Иосиф Ильич. — Почему плачешь?

Дочь не отвечала, но плечи ее под руками отца затряслись сильнее.

— Ладно, не хочешь говорить, молчи. Я тоже помолчу. Я здесь посижу с тобой.

Он гладил девушку по худенькой спине, на которой торчали огромные, как крылья, лопатки. Гладил и молчал. Она постепенно успокаивалась. И когда окончательно затихла, уткнувшись лицом в его ладони, он сказал:

— Так-то, Ларисочка. Не повезло нам. Сильно не повезло… У меня ведь тоже неприятности.

Лара шевельнулась, но ничего не спросила, а Иосиф Ильич продолжал:

— Пожар был в магазине. Недостача. Могу под суд пойти.

Дочь встрепенулась и прижалась к его груди.

— Папка! Бедный папка!.. У тебя недостача?! Пожар? Ах ты, мой бедный, бедный папка!.. А у меня… О-о… Все кончено… Евгений Осипович умер… — Голос ее потонул в плаче.

И странное дело, среди потока ее бессвязных слов и восклицаний, мокрых соленых поцелуев, Иосиф Ильич внезапно вспомнил о молодом человеке, приходившем после пожара в ювелирный магазин. «Нужно будет рассказать следователю об этом обладателе бриллиантовых подвесок. Подозрительный малый», — подумал Иосиф Ильич и сказал дочери:

• Предыдущая
• 26/70
• Следующая