Анубис - Хольбайн Вольфганг - Страница 4

— Ладно, Могенс, оставим этот театр. Могу себе представить, что ты чувствуешь. Даю тебе слово, что я так же боялся этого момента, как и ты. Но сейчас он уже позади, да?

Ничего не было позади, совершенно ничего. В мыслях и чувствах Могенса все еще царило неописуемое смятение, но малая часть его сознания оставалась совершенно невозмутимой, и эта часть профессора Ван Андта не понимала его собственных реакций. Он полагал, что, по меньшей мере, постепенно успокоился, после того как пережил внезапное новое вторжение Грейвса в свою жизнь, но на деле все оказалось иначе. Сумбур в его голове не утихал, напротив, даже усиливался, как будто вид Грейвса вызывал в нем такое сильное чувство, против которого он был бессилен.

Могенс никогда не был мужчиной грубой силы, более того, на протяжении всей своей жизни он испытывал глубокое отвращение к насилию. А сейчас он был просто рад, что его парализовал страх, иначе он просто набросился бы на Грейвса с кулаками. Так что он не мог предпринять ничего иного, как только сидеть и смотреть на человека, который разрушил всю его жизнь.

И то, что он увидел, при других обстоятельствах несказанно удивило бы его, потому как Джонатан Грейвс представлял собой удивительное зрелище. Одежда его была элегантна, если не сказать роскошна, и в безупречном состоянии. Башмаки, стоящие куда больше, чем Могенс мог позволить себе за всю свою жизнь, были отполированы до блеска. Стрелки на брюках остры, как нож, а на отворотах модного двубортного пиджака не осело ни малейшей пылинки. Драгоценная цепочка карманных часов украшала жилет, и он носил дорогой шелковый галстук с булавкой, на которой красовался рубин почти что с ноготь — Могенс ничуть не сомневался, что настоящий.

Сам по себе этот наряд не удивил Могенса. Джонатан всегда слыл тщеславным щеголем и воображалой. Что Могенса привело в глубокое замешательство и даже трудно объяснимым образом ужаснуло, так это сам Грейвс. Он не мог облечь в слова те чувства, которые он испытал при виде Грейвса, но были они невероятно… интенсивными. Будто созерцаешь нечто неправильное. И не только неправильное, но нечто, что вообще не имеет права на существование, потому что оно противоестественно и кощунственно.

Он постарался отогнать эту мысль и привести в порядок сумятицу в голове. В противоречивые чувства, вызванные видом Грейвса, постепенно подмешивалась злость на себя самого. Его реакция была не только не адекватна, но и просто не достойна ученого.

В конце концов, он умел брать в расчет факты, а не эмоции. А то, что он испытал при виде Грейвса, могло быть только эмоциями. У него появилось ощущение, будто он рассматривает опустившегося субъекта, нет, скорее, звероподобного. А это нечто уже не имело права называться человеком и вызывало только отвращение, омерзение.

То, с чем не справилось сознательное усилие, свершили иррациональные чувства: ярость Могенса в момент испарилась, он почувствовал, как расслабилась его мускулатура, даже сердцебиение успокоилось. Возможно, потому что он понял, что с ним происходит. Джонатан Грейвс никогда не был приятным человеком, но виновником этой утрированной реакции оказался он сам. В течение прошедших девяти лет он пытался более или менее успешно вычеркнуть из своей памяти не только имя «Джонатан Грейвс», но и даже само существование обладателя этого имени, а теперь ему стало ясно, что в действительности эта попытка не увенчалась ни малейшим успехом. Он никогда не забывал Грейвса, ни на секунду. Совсем наоборот. Что-то в нем в каждый момент разочарования и в каждый день горечи за эти бесконечные девять лет перекладывало вину на Грейвса, так что он уже больше был не в состоянии рассматривать его как человеческое существо.

Он глубоко вдохнул, умышленно медленно снял руки с подлокотников и посмотрел Грейвсу прямо в глаза — то, что еще две-три секунды назад было немыслимо, — и сказал:

— Я спрашиваю тебя еще раз, Джонатан: чего ты от меня хочешь?

— Ну, это уже становится скучно, Могенс, — вздохнул Грейвс. — Ты же получил мою телеграмму, разве нет? Мне казалось, она достаточно однозначна. Я здесь для того, чтобы предложить тебе место.

— Ты? — Хоть Могенс и был намерен держать себя в руках, он почти выкрикнул это слово. Телеграмма была смутной, без подробностей, а по словам Грейвса выходило, что вполне определенной. То, что Грейвс — именно Грейвс! — предлагал ему работу, было… ненормально.

— А почему бы и нет? — Грейвс наверняка услышал истеричные нотки в его голосе, но он просто проигнорировал это. В этом отношении он ничуть не изменился за прошедшие годы. Он был и оставался самым бесстыжим из всех наглецов, когда-либо встречавшихся Могенсу. — Если и есть человек, который по-настоящему может оценить твои способности, мой дорогой Могенс, так это я. Или ты всерьез собрался уверять меня, будто нашел в этом богом забытом захолустье должность, соответствующую твоим способностям?

— У меня есть место, — холодно ответил Могенс. — Так что спасибо.

Грейвс издал неопределенный звук, который, однако, как-то… неприятно резанул слух Могенса.

— Да брось ты! Мы достаточно давно знаем друг друга. И нам, честное слово, нечего друг перед другом прикидываться. Я потратил немало сил, чтобы найти на карте эту дыру, и еще больше, чтобы поверить, что здесь есть университет!

— Могу тебя заверить, есть.

Грейвс презрительно фыркнул:

— Да знаю. Жалкая лачуга, которая рухнет, как только дунет ветерок посильнее. Новейшая книга в библиотеке издана лет пятьдесят назад, а кое-кто из твоих так называемых студентов будут постарше тебя! — И свирепо добил его: — Ты влачишь свои дни, перекладывая в подвале без окон пыльные бумажки, которые никому во всем мире не интересны. Твоего жалованья едва хватает на это убогое логово, да и его ты получаешь нерегулярно. Ты здесь заживо погребен, Могенс. И временами, наверное, спрашиваешь себя, может, ты уже умер, сам того не заметив!

Грейвс снова издал этот неприятный — неприличный — звук, полез в карман пиджака и вытащил серебряный портсигар. Могенсу вдруг бросилось в глаза, что он так и не снял свои черные облегающие кожаные перчатки.

— Я недалек от истины? Или еще что-то упустил… А, да: тебя взяли на это место только для того, чтобы украсить заведение профессором твоего калибра. И потому, что ты дешево стоил!

— А ты хорошо осведомлен, Джонатан, — мрачно сказал Могенс.

Оспаривать это было бы бессмысленно, даже смешно. И не только перед Грейвсом — перед самим собой. Всего в нескольких словах Грейвс описал его положение так точно, как только было возможно. И к тому же жестче, чем Могенс когда-либо мог себе позволить.

Пальцы, обтянутые перчатками, открыли портсигар, вынули сигарету, потом дорогой черепаховый мундштук и снова закрыли его. Могенс на какой-то момент потерял нить разговора. То, что предстало его глазам, одновременно и заворожило его, и привело в замешательство. Пальцы Грейвса двигались странным образом… чего ему еще никогда не приходилось видеть, да нет, чего он даже не мог себе представить… чего вообще невозможно описать. Поспешно, проворно, вроде бы независимо друг от друга и… таким образом, как будто следуют какому-то заданному образцу. Руки Грейвса казались не частью его тела, а скорее независимыми разумными существами, которые не просто слушаются приказов его мысли, но спешат предугадать его желания.

— Разумеется, я собрал информацию, — насмешливо ответил Грейвс. Его пальцы упрятали портсигар в пиджак и теми же паучьими жестами выудили золотую зажигалку. — Я не проделываю две с половиной тысячи миль, не подготовившись. — Щелкнув, он открыл зажигалку и покрутил колесико.

В нос Могенсу ударил запах бензина, и он поспешно сказал:

— Пожалуйста, не надо. Я не переношу запаха табачного дыма.

Грейвс невозмутимо поднес пламя к сигарете и глубоко затянулся.

— Долго выносить его тебе не придется, — сказал он, его лицо исчезло за занавесом густых клубов, вырывающихся из ноздрей и рта. — Если договоримся, в чем я, в сущности, не сомневаюсь, Могенс, поскольку считаю тебя человеком умным, то сможешь уже сегодня покинуть эту убогую дыру и эту жалкую лачугу.