Лето летающих - Москвин Николай Яковлевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/23
• Следующая

Но тут получилась осечка: мы не знали нашего веса. Да не только нашего — вообще веса человека. Можно было бы спросить Ивана Никаноровича или моего отца, но они ушли на работу. Узнавать же у наших мам… Нет, тут всё же нужен был серьёзный расчёт: человек ведь полетит, а не кукла, не Стаканчик.

Константин вдруг вскочил:

— Пошли!

— Куда?

— Пошли!

После прохладной комнаты — жара на Николо-Завальской улице. Каменные плиты тротуара так нагреты, что и через подмётку сандалий чувствуются. В конце улицы старая, но недавно побелённая церковь ярко сияет на солнце. За ней, на высоте золотого креста, вьётся белый узкий змей, а чуть выше большой тёмно-красный. Пока мы бежим, я вижу, как от восходящих воздушных токов нагретого купола тёмный змей дрожит, меняет очертания, словно это не он сам, а только его отражение в воде.

Мы огибаем трактир Лукьянова, церковь уходит вправо, сворачиваем на Воронежскую и бежим до пересечения с Посольской. Костька хватает меня за руку и останавливает около высокой, кругло-толстой (такой толстой, что за ней человека не видно) афишной тумбы.

Мы обегаем её, и вот крупные чёрные буквы:

Афиша эта не новая, оставшаяся от весны, но так как летом в Т-е зрелища закрывались, то афиша осталась незаклеенной.

В середине пожелтевшего листа — две жирно-чёрные картинки-силуэта. На одной коренастый борец, выставив перед другим борцом ногу, старается его повалить. Нам известно, что это такое: до появления в Т-е «чемпионата французской борьбы» это называлось по-простому подножкой, но у борцов это «тур де-анш», что значит «через бедро». На нижней картинке ещё интереснее, тут даже страшно: человеку как бы отрывают голову. В самом деле, один борец, плотно стоя на ковре, обернулся к другому спиной и так ловко и сильно захватил и рванул его голову, что тот взвился в воздух и сейчас, перелетев через нижнего борца, плюхнется лопатками на ковёр. Это знаменитый «тур де-тет» («через голову»), любимый болельщиками.

Но Костя показывает не на картинки, а на полуаршинные буквы:

Нет, это не то — слишком много! Слишком большие люди. Мы же помним их.

…Когда Вахтуров по утрам прогуливался по главной, Киевской, улице, мы шли за ним следом. Нет, не «на почтительном удалении», как говорят в этих случаях, а в двух-трёх шагах позади него. Да это и понятно: идолопоклонники всегда стремятся быть как можно ближе к своему божеству, будь то борец, тенор или (как много позже появившийся) футболист.

И вот, идя позади в двух-трёх шагах, мы видели его. Он загораживал нам улицу, будто впереди нас стоймя несли платяной шкаф. Мы восхищались отдельными статями нашего идола: какие ноги, какие руки, какие плечи, какая шея!..

Шея… Шея Вахтурова однажды погубила великана Святогора. Этот прославленный борец приехал среди сезона, и тотчас по Т-е пополз слух о похождениях великана: проходя по Заречью, Святогор шаловливо захлопнул у какого-то дома форточку на втором этаже; с домишками же одноэтажными он ещё более насмешничал — закрывал ладонью дымоход на крыше, и бедные хозяева и постояльцы, чертыхаясь, чихая от дыма, вылетали в окна и в двери…

Появившегося на арене Святогора встретили аплодисментами: он и тут, среди рослых борцов, выглядел очень высоким. Он был худ, костляв, казалось, что у него много конечностей и мало туловища, как у кузнечика.

Оставшись наедине с Вахтуровым, он повёл себя странно: набрасывал кольцо своих рук на шею Вахтурова и дёргал на себя. Конечно, такой приём мог позволить себе только великан. И он добился своего: Вахтуров упал, или, как говорят, «перешёл в партер». Став около него на колени и всё ещё продолжая быть высоким, простодушный Святогор стал неторопливо закладывать чемпиону мира страшный, полузапрещенный приём — «двойной нельсон». Его длинные руки-плети прошли под мышками Вахтурова и соединились на его затылке.

Но только на миг. Вахтуров вскинул могучую, как бревно, шею, кольцо святогорских рук лопнуло, разошлось, и тотчас намертво, как клещами, зажав под мышками расцепленные руки противника, чемпион мира тяжело перевернулся на спину. Ещё бы не тяжело — он переворачивал и себя и под собой Святогора, плотно прижатого грудью к его спине!

Лопатки великана коснулись ковра. Цирк ахнул. Дородный арбитр в лаковых, с низкими голенищами сапожках и в белой длинной атласной рубахе с жёлтым шнуром-пояском громким, неестественно чётким, чревовещательным голосом, несколько кокетничая своей осведомлённостью, радостно выкрикнул:

— Парадом против «двойного нельсона», приёмом «двойного бра руле с партера» поб-бе-дил Вах-х-хту-ров! Пррравильно!..

Весь цирк как эхо отозвался:

— Правильно! Правильно! Правильно!

Больше всего надсаживалась галёрка — там, наверно, были те зареченские чихатели и чертыхатели, которых Святогор потревожил дымом…

— Нет, это очень здоровые! — говорит Костя. — Надо поменьше.

И вот уже внизу афиши, в анонсе на следующий день, мы находим:

Мы останавливаемся на чемпионе Швеции, как на самом лёгком по весу. Мы его, конечно, помним: его «свечки» всегда приводили в восторг публику… Одна лопатка уже прижата к ковру, дожимают другую, вот-вот сейчас… И вдруг тонкий, стройный Ивари взвивается — взвивается, стоя на голове, вращаясь, как веретено. И уже нет его, уже выскользнул из зажима!

Мы возвращаемся домой, держа в уме шведские четыре с половиной пуда. Ну хорошо, это (судя по субтильному среди борцов Ивари), наверно, вес среднего, обычного человека, но теперь второй вопрос: сколько же весим мы, я или Костя? Это уж не так трудно. Возьми мы шкафоподобного Вахтурова, было бы мудрено подсчитать — неизвестно, сколько мальчиков могут спрятаться в платяном шкафу, — но, имея перед глазами Ивари или (что, пожалуй, то же самое) своих отцов, дядей, высчитать всё же легче. Ну всё равно как высоконький кубик и кубик пониже.

И вот, прикинув по дверной притолоке рост наших отцов, учтя объём их и жорж-иварийский вес, мы устанавливаем, что в одном взрослом человеке содержится примерно полтора-два мальчика нашего с Костей возраста, то есть, исходя из четырёх с половиной пудов на взрослого, каждый из нас весит два с половиной — три пуда. Тотчас это обращается в фунты, фунты — в золотники и помножается на квадратные дюймы. Потом делится на квадратные аршины.

— Это чепуха! — Константин мрачно отворачивается от громадной площади, полученной после этих вычислений, и в раздумье оттягивает пальцами нижнюю губу. — Ведь это что же! Ведь это вроде «Пейте чай Высоцкого».

На Киевской улице, на глухой боковой стене одного трёхэтажного дома, висит чёрно-оранжево-зелёная реклама чая, занимая стену от крыши до земли. Трёхэтажное полотнище раскрашенного железа видно на всю улицу… Нет, такого змея, если его кто и построит (не мы, конечно!), то всё равно не удержать. Даже солдатам не удержать.

Значит, нам не летать… Константин подавлен: столько хлопот, чтоб вернуть «опытного», а всё зря…

— Погоди! — Глаза его вдруг светлеют, округляются. — А откуда мы знаем, что наш жёлтый был как раз для Стаканчика? Может, он ему велик был? Может, этот змей и двух таких Стаканчиков поднял бы! И трёх… Это что значит? Это значит, «Пейте чай…» наполовину можно уменьшить. Или в три раза. И всё равно он нас поднимет! Понимаешь?

И Константин уже не может остановиться — посидеть, помечтать, как полетим. Нет, скорее к проверке, к делу, к полёту!

Он вытаскивает из-под кровати синего, старенького, с белой заплатой на боку змея. Синий в два раза меньше жёлтого «опытного», и это хорошо. Поднимет ли такой Стаканчика? Костя не делает для капитана кабины или рубки, нет, просто ниткой привязывает его за талию к перекрестию дранок.

• Предыдущая
• 16/23
• Следующая