Сборник работ - Катасонов Владимир - Страница 12

Так, за много лет до XVII века, как показывает Дюгем, в трудах схоластов XIII–XIV столетий пробивала себе дорогу идея экспериментального естествознания. Логическая ясность и чёткость формулировок здесь далеко превосходила всё то, что мог предложить в будущем XVII век, включая и знаменитый «Новый органон» Френсиса Бэкона. XVII век в сравнении с поздней схоластикой уступал ещё в одном моменте: он опять начинает мечтать об онтологической физике… Отходя от идеала номиналистической науки, выраженного схоластами, учёные-философы XVII века почти все строят некоторые метафизические системы, долженствующие подтвердить их научные теории. По Дюгему, эти реалистические тенденции в истории науки всегда были бесплодными попытками упростить тайну мироздания, свести её к чему-то доступному голому рассудку и воображению… Настоящая наука всегда сохраняла трезвость. Она должна была найти своё логическое самоопределение в отношении двух факторов. Человеческая мысль, поставленная перед аксиомой божественного всемогущества, могла вообще впасть в депрессию скептицизма. И такова была, вообще говоря, философская система Вильяма Оккама и его последователей. С другой стороны, необходимо было преодолеть претензию на познание полноты истины чисто имманентным человеческим разумом, воплощённую в аристотелизме. Наиболее творческая традиция в поздней схоластике сумела справиться с этой задачей: «После множества перипетий христианская вера и экспериментальная наука победили как аристотелевский догматизм, так и оккамистский пирронизм; их усилиями был создан тот христианский позитивизм, с правилами которого нас познакомил Буридан. Этот позитивизм не будет практиковаться только Буриданом; его будут использовать также и ученики последнего Альберт Саксонский, Тимон-сын-иудея, Николай Орём, Марсилий д’Инген; это суть как раз те люди, которые создадут Парижскую физику — первый набросок современной науки, и они создадут её именно благодаря этому методу»[68].

Конечно это был ещё только набросок. Историки науки справедливо замечают, что действительного увеличения научных наблюдений, радикального шага в развитии экспериментального естествознания пришлось ждать ещё три столетия[69]… И у этого характерного факта есть свои как внутринаучные, так и общекультурные резоны, которые необходимо специально изучать. Однако, логически, философски всё было уже подготовлено в XIV столетии: христианский позитивизм поздней схоластики пробил брешь в стене аристотелевского догматизма и сумел найти оправдание конечному человеческому познанию в рамках христианской картины мира.

После всего сказанного, после стольких усилий, затраченных на утверждение позитивистского смысла новоевропейской физики, воплощённого как в её логике, так и в её истории, будет очень странным узнать следующий тезис Дюгема: «По мере своего прогресса физическая теория всё более приближается к некоторой естественной классификации, которая является её идеалом и её целью»[70]. Естественная классификация означает теорию, отражающую метафизический порядок вещей. Однако именно разрыв физики и метафизики, чистая номиналистичность физических теорий и были главными положениями дюгемовской философии науки. Как же примирить эти два взаимопротиворечащих утверждения? По Дюгему, однако, здесь не было никакого противоречия. Он считал, что вся деятельность физика, — а в особенности, рефлексия по поводу истории физической науки, — подталкивают учёного к идее о естественной классификации. Оставаясь только физиком, точнее, — внутри самой физики, — учёный не может доказать существования естественной классификации. Сам этот тезис принадлежит уже метафизике. Позитивная наука, по Дюгему, лишь как бы приглашает учёного быть метафизиком. И он может вполне отказаться от этого приглашения. И всё это совсем не отменяет главного смысла дюгемовской демаркации. Внутри науки учёный действует, — должен действовать! — только в соответствии с императивами научного разума, то есть он предлагает математические дедуктивные теории и изучает их соответствие экспериментальным данным. И не больше. Здесь, как мы знаем, не может идти речи ни о какой метафизике; по Дюгему, ни про одну физическую теорию мы, собственно, даже и не можем с уверенностью сказать: верна она или нет. Но полнота человеческого разума не вмещается только в научный разум. Своим сверхрассудочным «шестым чувством» учёный чувствует, что гармония его научной теории не случайна. Вот как пишет об этом сам Дюгем: «Лёгкость, с которой всякий экспериментально установленный закон находит своё место в классификации, созданной физиком, ослепительная ясность, проявляющаяся в этой до совершенства правильной группировке, пробуждают в нас непреодолимое убеждение в том, что такая классификация не есть классификация чисто искусственная, что такой порядок не есть результат чисто произвольной группировки законов, придуманной гениальным учёным. Не будучи в состоянии ни отдавать себе отчёт в этом нашем убеждении, ни также отделаться от него, мы усматриваем в строго точном порядке этой системы признак, по которому можно узнать классификацию естественную. Не претендуя на объяснение реальности, скрывающейся позади явлений, законы которых мы группируем, мы тем не менее чувствуем, что группы, созданные нашей теорией, соответствуют действительным родственным связям между самими вещами»[71]. Учёный чувствует это соответствие своих математических схем и действительных связей, но в самой науке, в её логике, в её теориях места этому «шестому чувству» нет… Чтобы обсуждать то, что так сказать, предносится разуму учёного, он должен перейти в область метафизики и, тем самым, покинуть область науки.

Для характеристики способа соотнесения положений физической теории с определённой метафизикой, или с космологией, как выражается сам Дюгем[72], он использует термин аналогия. Именно в пределах аналогии физическая теория может «намекать» на некоторый естественный порядок вещей, но только в этих пределах и не больше. Заключения по аналогии характерно отличаются от собственно научных доказательств. «Это обращение к аналогии даёт во множестве случаев неоценимое средство исследования или контроля, — писал Дюгем, — но не следует преувеличивать её возможностей; если в этом месте мы произнесём слова доказательство по аналогии, то следует тогда точно фиксировать их смысл и не путать ни в коем случае подобное доказательство с настоящим логическим доказательством. Аналогия чувствуется, её нельзя вывести; она отнюдь не навязывается разуму всей тяжестью принципа противоречия. Там, где один мыслитель видит аналогию, другой, больше задетый контрастом сравниваемых терминов, чем их сходством, может вполне увидеть противоположность; чтобы заставить последнего изменить своё мнение первый не сможет использовать неопровержимую силу силлогизма; всё что он сможет сделать, это привлечь благодаря своим объяснениям внимание своего противника к тем соответствиям, которые он считает важными, и отвлечь его от тех рассуждений, которые, по его мнению, второстепенны; он может стремиться лишь к тому, чтобы склонить к согласию своего собеседника, он не может претендовать убедить его»[73]. Мы привели эту длинную цитату чтобы показать как тонко и, тем не менее, определённо различает Дюгем логику собственно науки и логику околонаучной мысли. Аналогия — законный приём человеческого мышления, но она второстепенна в науке. Хотя она и играет некоторую эвристическую роль в формировании научного знания, тем не менее в своей актуальной форме наука требует более «жёсткой» логики: дедукции из принципов и подтверждения в эксперименте. Аналогия же интересна и важна именно там, где отказывает «научная основательность»[74]: там, где научную теорию пытаются соотнести с реальностью. Говоря словами Паскаля, здесь уже недостаточно одного l’esprit geometrique, «геометрического разума», здесь нужен l’esprit de finesse, «тонкий разум». Эту удивительную двойственность человеческого разума, который, с одной стороны, ясно видит, что логика научного знания неспособна «дотянуться», так сказать, до самой реальности, и который, с другой стороны, в поразительной гармонии научных теорий и опытных законов, в их предсказательной силе обретает веру в то, что это соответствие не может быть случайным, — это удивительное соединение «блеска» и «нищеты» человеческого разума Дюгем комментирует опять словами из «Мыслей» Паскаля: «Мы обнаруживаем бессилие в доказательстве, — бессилие, которого никакой догматизм победить не может; у нас есть идея истинного, которой весь пирронизм победить не может»[75].