В ожидании зимы (СИ) - Инош Алана - Страница 10

«Врёшь, не уйдёшь! Куда побёгла?! Догоню – узнаешь у меня! Вжарю во все дыры!»

Но не зря Цветанку прозвали Зайцем. Едва касаясь ногами земли, она стрелой долетела до тёмной водной глади, сбросила порты и, тонкая и лёгонькая, с негромким коротким плеском прыгнула и поплыла. Острый осенний холод пронзил её тело, и зубы невольно начали отстукивать дробь.

«Иди сюда, окунись! – звала она между тем, озорно махая рукой Гойнику, который путался в одежде на берегу. – Водичка – пуховая!»

«Вот дрянь! – злобно блеял тот. – Не уйдёшь! Вытащу за шкирку!»

Раздевшись до подштанников и вскрикивая от холода, он полез в воду.

«Паршивка! Какая ж она пуховая? Это ж чистый лёд! Но я тебя всё равно достану!»

«Попробуй, достань… Если сможешь!» – звонким хлыстом вспорол речную тишину смех Цветанки.

Не весёлый это был смех: девочку трясло от холода и ужаса, который взъерошенным зверем вцепился в плечи, мешая плыть. Что есть сил баламутя воду ногами, она боролась, рвалась сквозь воду, а сзади наступал Гойник, загребая длинными худыми ручищами. Только отчаянный жар в груди спасал её, лишь он был источником сил в закоченевшем теле.

«Ну как, хорька своего похотливого поостудил?» – издевательски крикнула она сквозь зубную дробь.

«Ах ты… поганка! – фыркал и отплёвывался Гойник. – Так ты меня надуть вздумала? Заманила, распалила, а потом – серпом по яйцам? Нет, милушка моя… Тебе это с рук не сойдёт! Этим же утром все знать будут, что ты – девка… А более того… я всем расскажу, как сегодня ночью пялил тебя немилосердно, как шмару последнюю!»

«Ничего… и никому… ты уже не расскажешь!» – крикнула Цветанка, направляясь к берегу.

«Ещё ка… ка-а-ак расска… расскажу! – Гойник начал выбиваться из сил, шумно пыхтел и неуклюже бился в воде, словно в один миг потеряв все навыки плавания. – Опозорю на весь город… Пущу дурную славу! Ты со стыда удавишься, дрянь маленькая…»

Его глаза бешено выпучились, лицо неузнаваемо перекосилось. Дёргаясь и хрипя, заглатывая воду, он беспомощно бился, старался выплыть, но телом его овладели судороги. Цветанка тем временем уже выбралась на берег, скрюченная в баранку от холода. Посиневшими руками она нашарила свои портки, натянула их, схватила чуни и рубаху. Нечеловеческие, пронзительно-высокие вопли, похожие на лошадиное ржание, заставили её обернуться. Гойник шёл ко дну: тело не слушалось его, сведённая судорогами грудь не могла дышать. Дёрнувшись ещё пару раз, он скрылся под водой.

Вспомнив, что забыла шапку в кустах, Цветанка вернулась за ней. Надавив на корень языка, она вызвала рвоту. Вышло из неё немного: она просто перестраховывалась, ибо от пирожка откусывала лишь тесто, не трогая начинку, а в брагу только окунула губы и для внешней достоверности сделала несколько пустых глотательных движений. Выплеснув остатки напитка и закопав не съеденные пирожки, она рванула домой.

Тело разгорелось на бегу, дыхание сбилось, ноги подкосились, и Цветанка упала в траву. Тут же вскочив, она продолжила бег. На пустынных улицах спящего города только перегавкивались собаки, будто разнося новость: Гойник утоп, а помогла ему в этом она, Цветанка. И её счастье, что люди не понимали собачьего языка…

Помогая слепой бабушке готовить снадобья, она хорошо знала, что где лежит. Днём, пока сироты ели розданный ею хлеб с простоквашей и играли во дворе, Цветанка отыскала кувшинчик с настойкой белены и берестяной коробок с её семенами. В малых количествах эта трава лечила, а в больших – могла быть ядом, вызывающим бешенство, судороги и бред, а в худшем случае останавливающим сердце. Она испекла пирожки с яблоками, подобранными ею на улице: кто-то выбросил подпорченные плоды, но Цветанка решила, что добру пропадать не следует. Гниль она срезала, а хорошую мякоть мелко порубила и смешала с семенами белены, внешне похожими на маковые. Отлив бабушкиной браги в кувшин, она добавила туда всю настойку, что была в сосудце – чтобы уж наверняка подействовало.

Заманить Гойника в воду, чтобы действие яда настигло его там и привело к утоплению, пришло ей в голову уже на месте. Изначально она лишь надеялась, что огромное количество белены в угощении само приведёт к смертельному исходу, но зловещая луна, погладив серебряным лучом ей голову, видоизменила замысел. А что, если белена не подействует? Или подействует, но не смертельно? Эти мысли бродили в голове Цветанки, пока она в кустах дожидалась своего «любовника». Душа застыла куском льда, в котором не нашлось места ни жалости, ни страху, ни раскаянию.

Подходя к дому, Цветанка замедлила шаг, чтобы перевести дух. Бабуля сонно заворочалась на печке, забормотала, чмокая:

«Это ты, Цветик?»

«Я, бабусь, – отозвалась та, изо всех сил стараясь не выдать, насколько она запыхалась. – Спи».

Она подала ей чарку бражки, и бабушка, выпив, повернулась на другой бок и опять уснула. Привычные звуки храпа, колышущееся пламя в плошке, уютные тенёта сумрака, удушливый запах волчьего одеяла – всё это окутало Цветанку домашним теплом, отгоняя от неё ледяные призраки ночи. Блеск луны на воде остался далеко позади, бульканье и вопли тонущего Гойника казались страшным сном. Сжавшись комочком в постели, Цветанка закрыла глаза. Спасительная чернота накрыла её с головой.

Ночь миновала, как одно мгновение. Опавшие листья с шуршанием кружились под ногами, гонимые ветром, погожий денёк отвлекал от дурных мыслей, солнце медово-жёлтым яблоком висело в небе… Беспечно щурясь в его лучах, Цветанка снова наслаждалась жизнью: больше никто не угрожал ей, всё встало на свои места, беда рассеялась. О Гойнике думать не хотелось. Хоть он и утонул на её глазах, но сам миг его смерти остался скрыт под тёмной толщей воды, и всё произошедшее теперь казалось каким-то ненастоящим, пригрезившимся во сне. Покров ночи ещё больше убеждал в этом, подёргивая события дымкой мнимости.

Нащупав привычную тропинку жизни, Цветанка несколько дней провела в почти полной безмятежности: хлопотала по дому, подавала бабушке нужные снадобья, кормила своих сироток и забывалась в беготне и играх с ними. Зимой в воздухе ещё не пахло, но она, глядя на их чёрные от грязи босые ноги, задумывалась о том, переживут ли ребята студёные месяцы. Им была нужна обувка и тёплая одёжа.

Погружённая в эти заботы, она как-то забыла о Гойнике, но однажды ночью её разбудил волчий вой. Волк – в городе? Может, собака? Застыв под одеялом от тягучей и холодной, звенящей, как лунная струна, тоски, Цветанка ждала повторения звука. И вот снова: «У-у-ууу…» Решив не обращать внимания, она повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть, но не тут-то было. Казалось, выла сама ночь, оплакивая кого-то или призывая, и что-то внутри Цветанки откликалось на этот зов. Душа-зверь потеряла покой, рвалась под тёмное небо, клацала зубами и вертелась волчком – как тут улежишь в постели?

Цветанка откинула одеяло, встала и обулась. Перешагивая через сопящих на полу ребят, пробралась к двери, влекомая звериным зовом ночи. Холодные ладони ветра погладили её по лицу, а звёзды глядели сверху выжидательно и пристально, будто чьи-то далёкие глаза. Цветанка почему-то не узнавала своей улицы: бедные домишки обернулись живыми, дышащими существами. Будто огромные дремлющие медведи, они возвышались с обеих сторон, мохнатые и тёмные. «У-у-у-ууу…» – слышался далёкий плач, пробуждая в Цветанке тревожную горечь.

Сначала во тьме проступили жёлтые глаза, а потом – белое пятно, похожее на сгусток тумана. Поначалу бесформенный, постепенно он принимал облик огромного белого зверя. Призрачный, полупрозрачный волк ростом с избу вперил холодный взгляд бледно-жёлтых глаз в Цветанку, которая ощутила себя крошечной букашкой перед ним. Но чудовищные лапы не выглядели состоящими из плоти – следовало ли бояться их удара? Призрачный зверь скорее грозил душе Цветанки: тоска под сердцем приобрела вес и плотность. Этот комок бился, отзываясь на сочившийся из глаз туманного волка мертвенный желтоватый свет. Не чуя собственного тела, Цветанка поняла, что отрывается от земли, поднимаемая неведомой холодящей силой. И вот – глаза волка были прямо напротив неё. Из блекло-жёлтых они медленно превращались в голубые, и Цветанка в бесплотном ужасе обречённо узнала их… Это были её собственные глаза.