В ожидании зимы (СИ) - Инош Алана - Страница 55

Серебрица поморщилась и села, потирая пальцами бледные виски.

«Что-то светлое коснулось меня, – пробормотала она, не отвечая на вопрос Цветанки. – Словно кто-то очень добрый погладил по голове, и всё прошло. О, если б этот кто-то всегда был со мной, чтобы унимать моё безумие!»

Она задумчиво смотрела на ожерелье, покачивавшееся на пальце Цветанки, потом прикоснулась к таинственно мерцающему янтарю, и её побледневшие губы тронула улыбка.

«Как же я сразу не догадалась…»

Цветанка опустила ожерелье ей на ладонь.

«Возьми его. Пусть любовь моей матушки оберегает тебя».

Отдать ожерелье оказалось просто. Так же просто и естественно, как сказать дорогому человеку «люблю», как подать воду страдающему от жажды, как накормить голодных беспризорных детишек. Как они там сейчас, её выкормыши? Все ли встали на ноги, все ли имеют крышу над головой, кусок хлеба и заработок?

Брови Серебрицы дрогнули.

«А как же ты?»

«Тебе оно нужнее», – улыбнулась Цветанка, великодушно отстраняя её руку, готовую вернуть ожерелье.

В колдовской бездне глаз Серебрицы отразился мягкий янтарный отсвет. С грустной улыбкой любуясь ожерельем, она проговорила:

«Это самый дорогой подарок, который я когда-либо получала… Благодарю тебя, доброе дитя».

Самого припадка и того, что ему предшествовало, она, похоже, не помнила, а Цветанка не стала заводить об этом речь и расспрашивать о значении странных слов, которые Серебрица выкрикивала. К чему волновать её снова? Ещё не хватало повторения припадка… А Серебрица смотрела на ожерелье с ласковой и задумчиво-печальной улыбкой, как на старого друга, с которым она не виделась уже целую вечность.

На следующий день Цветанка с Дарёной тряслись на одной из повозок торгового обоза. Марушина Коса осталась позади, но руки Цветанки ещё долго пахли рыбой, а новёхонькая юбка отсвечивала прожжённой дырой – напоминанием об одной из ночей любви с Серебрицей. Торопливо раздеваясь, Цветанка в порыве страсти отшвырнула от себя юбку, и та упала близ затопленной печки. Заслонка была открыта, печной огонь выстрелил угольком, и юбка начала тлеть – хорошо, что Серебрица сразу учуяла запах горелой тряпки. Потушить ткань удалось быстро, но дырища осталась размером с ладонь – ветер-повеса так и норовил влететь в неё и обласкать ноги. Хорошо, что под юбкой на Цветанке были привычные и удобные портки.

Они сошли с обоза в Зимграде. Поездка была невесёлой: осенний холод, чавкающая под колёсами и копытами грязь, обиженная и молчаливая Дарёна – всё это повергало воровку в мерзкую хандру. Да ещё и царапина на плече никак не заживала – ныла, билась и горела воспалением. Цветанка постоянно чувствовала её, а стоило сосредоточиться на боли, как оживал призрачный волк. Он уже не предупреждал ни о чём, просто тоскливо выл, и от его плача воровка иногда пробуждалась в липком поту и с трепещущим где-то в горле сердцем.

Работалось бродячим певицам в Зимграде не слишком прибыльно, и если бы Цветанка не подворовывала по привычке, им пришлось бы голодать. Дарёна не ценила её стараний, напротив – укоряла и стыдила, а ночные пододеяльные дела у них пошли наперекосяк. Дарёна отдалилась и охладела, постоянно придумывала предлоги для отказа, и воровка поняла: подруга обиделась всерьёз. Впрочем, основания у неё для этого были более чем вескими, Цветанка и сама чувствовала всей кожей холодок вины. Перебирая в памяти все свои увлечения на стороне, она не могла припомнить ничего подобного… Серебрица стояла особняком в ряду её любовных побед, маня зелёной глубиной лесной печали в глазах; странная и страшная сказка смотрела на воровку из них – старая сказка родом из беспамятного младенчества, погребённая под пылью лет. Её когти оставили след не только на коже Цветанки, но и в её душе.

«Ну, хватит дуться, а? – пыталась Цветанка вновь наладить подход к Дарёне и растопить лёд отчуждения. – Ты же знаешь, моё сердце принадлежит тебе одной… Всё равно будет так, как ты скажешь. Я всегда поступаю по-твоему! Ты сказала прекратить это и расстаться с ней – я оставила её в тот же день».

Дарёна пресекала все поползновения подруги под плащом, которым они были укрыты вместо одеяла. Увы, не долгожданное тепло её тела чувствовала Цветанка, а только холодную пустоту.

«Ежели бы ты не заводила все эти делишки снова и снова, не было бы и надобности их прекращать, – сказала Дарёна. – Ты знаешь, что причиняешь мне этим боль, да только вспомни: тебя это хоть когда-нибудь останавливало? И когда после этого ты говоришь, что меня любишь – только меня одну! – мне раз от раза всё меньше хочется тебе верить. И ежели я молча прощаю тебя снова и снова, то не думай, что я считаю, будто так и надо жить дальше – смиряться, врать и друг другу, и себе, делая вид, что у нас всё хорошо. Нет! Не хорошо! Мы уже несколько лет вместе, но ты не меняешься и вряд ли когда-нибудь изменишься. Тебе нужны новые и новые девицы, новые и новые победы, а я должна это молча проглатывать и вечно оправдывать тебя в своих глазах: мол, такая уж ты, и надо принимать тебя такой, какова ты есть, а любви без боли не бывает. Знаешь, что? У всего есть свой край. И этот край настал. Я устала тебя прощать, закрывать на всё глаза и оправдывать тебя перед собою же за все твои «шалости»… Всё, Цветик, давай спать. – Дарёна отвернулась было, но вдруг встрепенулась: – А где, кстати, твоё ожерелье?»

«Устала тебя прощать», – эти слова отозвались в душе Цветанки холодным эхом разрушительного конца… Однако внезапная перемена предмета разговора заставила смолкнуть эту страшную струнку. Без сомнения, Дарёна не поверила бы в историю о том, что Цветанка просто потеряла свой оберег, с которым не расставалась ни на день и который берегла пуще глаза; пришлось сознаться, что ожерелье было подарено Серебрице. Но вышло только хуже. Глаза Дарёны наполнились слезами, она круто повернулась к Цветанке спиной и, сколько та ни тормошила её, не желала отвечать на вопросы.

«Дарёночек, да что же это?! – не выдержала Цветанка, садясь. – Когда я тебе вру – ты обижаешься. Сейчас я сказала правду – ты опять недовольна! Что ж мне делать-то?»

Дарёна шмыгала носом. Тесно придвинувшись к подруге и обняв её, Цветанка ласково зашептала ей на ухо:

«Я отдала его, потому что у неё это… как его? Припадки. А ожерелье помогает их снимать. Вот я и подарила ей его. Дело благое – почему бы нет?»

На сей раз Дарёна не оттолкнула Цветанку и не попыталась вырваться из её объятий. Утерев покрасневший от слёз носик пальцем, она проговорила:

«Это ожерелье было очень дорого тебе… Когда отрывают от сердца что-нибудь сокровенное, это значит, что и человек, которому дарят, дорог… Что, сильно она тебе полюбилась?»

Цветанка задумалась, осторожно подбирая слова так, чтобы подруга не расплакалась ещё пуще.

«Ну… как тебе сказать. Она необычная… Не такая, как все остальные мои девицы. Я не знаю, как это описать. Не будем о ней, а то тебя хлебом не корми – дай себя понакручивать… Не думай про неё больше, она осталась в Марушиной Косе, куда мы уже не вернёмся. Ну его, этот городишко, в баню… Ты права, там в самом деле промозгло и уныло. Море неласковое и холодное… И рыбой воняет».

Впрочем, и большой стольный город Зимград не радовал приветливостью. Дарёну волновала близость родного дома, но в Звениярское она не решалась наведаться. В прошлый раз, когда они пытались выяснить судьбу матери и братишек Дарёны, она чуть не попалась в лапы к княжеским слугам, а запрета на возвращение под страхом смертной казни воронецкий владыка не отменял. Небо было сейчас везде одинаковое – осеннее, затянутое непроглядными серыми тучами, холодное и глухое к мольбам об улыбке солнца и о свежем глотке удачи. И оно равнодушно смотрело сверху, как по мосту через речку Грязицу шли навстречу подругам изрядно подгулявшие мужики.

«О, красавицы! А пойдёмте с нами, мы вас медком угостим – хмельным, сладким!»

«Ребята, вы нас не за тех принимаете, – отрезала Цветанка. – Идите своей дорогой, а мы пойдём своей».