Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод) - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 18

• Предыдущая
• 18/35
• Следующая

– Какая история?

– Да с этими анонимками.

Пока доктор нагревал пробирку на спиртовке, дон Сабас не отрывал от него заискивающего взгляда. Доктор понюхал. Бесцветные глаза больного смотрели на него вопросительно.

– Анализ хороший, – сказал врач, выливая содержимое пробирки в утку, а потом испытующе посмотрел на дона Сабаса. – И вас беспокоит эта чушь?

– Меня лично нет, – ответил больной, – но я как тот японец, что кайфует от чужого страха.

Доктор Хиральдо готовил шприц.

– К тому же, – продолжал дон Сабас, – мне уже наклеили два дня назад. Все те же бредни насчет моих сыновей и россказни про ослов.

– Угу, – сказал врач, перетягивая резиновой трубкой руку дона Сабаса.

Больному пришлось рассказать историю про ослов, потому что врач ее не помнил.

– Лет двадцать назад я торговал ослами, – сказал он. – И почему-то всех проданных мною ослов через два дня находили утром мертвыми, хотя никаких следов насилия видно не было.

Он протянул врачу руку с дряблыми мышцами, чтобы тот взял на анализ кровь. Когда доктор Хиральдо прижал к уколотому месту ватку, дон Сабас согнул руку в локте.

– Так знаете, что выдумали люди?

Врач покачал головой.

– Распустили слух, будто я пробирался по ночам в стойла, вставлял револьверное дуло ослу в задний проход и стрелял.

Доктор Хиральдо убрал пробирку с кровью для анализа в карман куртки.

– Звучит правдоподобно, – заметил он.

– Нет же, это все змеи, – сказал дон Сабас, сидя на кровати в позе восточного божка. – Но вообще-то каким надо быть мудаком, чтобы написать в листке о том, что и так знают все.

– В этом нелепость этих листков, – сказал врач. – В них пишут то, о чем знают все, и почти всегда это правда.

На миг слова врача повергли дона Сабаса в состояние шока.

– Что верно, то верно, – пробормотал он, стирая простыней пот с опухших век. Однако самообладание тут же вернулось к нему. – Если уж говорить начистоту, то во всей стране нет ни одного состояния, за которым бы не скрывался дохлый осел.

Слова эти врач услышал, когда наклонился над тазом и мыл руки. Он увидел в воде свою улыбку – безупречные зубы, словно искусственные. Поглядев через плечо на пациента, доктор сказал:

– Я всегда считал, мой дорогой дон Сабас, что ваше единственное достоинство – бесстыдство.

Больной воодушевился. Удары, наносимые врачом по его самолюбию, как ни странно, действовали на него исцеляюще.

– И еще моя мужская сила, – сказал он и резко согнул руку в локте, изображая член, но, возможно, и с целью стимулирования кровообращения. Доктору это показалось переходящим границы пристойности. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах.

– Вот почему я помираю над этими листками со смеху, – продолжал он. – В них пишут, что мои сыновья не пропускают ни одной девчонки, созревшей в наших краях, а я говорю на это: они сыновья своего отца.

Доктору Хиральдо удалось уйти только после того, как он выслушал историю бесконечных любовных похождений больного.

– Эх, молодость! – воскликнул под конец дон Сабас. – Счастливые времена – тогда девка шестнадцати лет стоила дешевле телки!

– Эти воспоминания повысят содержание сахара в вашей крови, – предупредил врач.

Рот больного широко открылся.

– Наоборот, – возразил он, – они помогают мне больше, чем ваш проклятый инсулин.

Врач вышел на улицу с впечатлением, будто по жилам дона Сабаса циркулирует теперь крепкий бульон. Но мысли его вернулись к анонимкам. Уже несколько дней подряд слухи о них доходили до его приемной. Сегодня, после визита к дону Сабасу, он вдруг осознал, что последнюю неделю не слышал никаких других разговоров.

В следующий час он побывал еще у нескольких больных, и все они говорили о листках. Он выслушивал их без комментариев, с равнодушной усмешкой на лице, но на самом деле пытался что-то понять в этой истории.

Врач уже направлялся домой, когда размышления его были прерваны падре Анхелем, выходившим из дома вдовы Монтьель.

– Как ваши больные, доктор? – спросил его падре Анхель.

– Мои-то выздоравливают, – ответил врач. – А как ваши, падре?

Закусив губу, падре Анхель взял врача за локоть, и они пошли вместе через площадь.

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

– Да просто есть некоторые сведения, – ответил доктор. – Я слышал, что среди ваших больных началась серьезная эпидемия.

Падре Анхель отвернулся – как показалось врачу, намеренно.

– Я только что говорил с вдовой Монтьель, – сказал он. – У бедной женщины совсем сдали нервы.

– Может быть, совесть? – предположил врач.

– Ее преследуют навязчивые мысли о смерти.

Хотя дома их были в противоположных концах городка, падре Анхель проводил доктора до самой приемной.

– Серьезно, падре, – снова заговорил врач, – что вы думаете об этих листках?

– А я о них не думаю, – сказал падре. – Но если вам обязательно надо знать мое мнение, то я бы сказал, что они плод зависти нашему образцовому городку.

– Даже в Средневековье мы, медики, не ставили подобных диагнозов, святой отец, – отозвался доктор Хиральдо.

Они стояли перед его домом. Медленно обмахиваясь веером, падре Анхель уже второй раз за этот день сказал, что не следует придавать событиям важность, которой у них нет. Доктора Хиральдо охватило глухое отчаяние.

– Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках – ложь?

– Я бы знал из исповедей.

Доктор холодно посмотрел ему в глаза:

– Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете.

К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал. Очередной фильм был в списках среди запрещенных цензурой, и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, испытал темное чувство злорадного торжества. Голова просто лопалась от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр.

В кинотеатр вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток.

Окруженная цементной стеной площадка и была кинозалом. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, трава, заплеванная окурками и жвачкой, словно заново возрождалась каждое утро.

Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывает волна дурноты.

Свет погас, и ему стало легче. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором.

Перед началом фильма показали рекламные диапозитивы. Несколько минут сумрак колебали приглушенный шепот, топот ног и короткие смешки. На алькальда напал страх, и он подумал, что этот приход зрителей в темноте, по сути дела, настоящая демонстрация протеста против жестких правил, установленных падре Анхелем.

Мимо проходил владелец кинотеатра, алькальд узнал его по запаху одеколона.

– Разбойник, – прошептал алькальд, хватая его за руку, – придется тебе платить специальный налог.

Смеясь сквозь зубы, владелец кинотеатра сел рядом.

– Картина вполне подходящая, – сказал он.

– По мне, так лучше бы все картины были неподходящие, – сказал алькальд. – Высокоморальные фильмы – самые скучные.

– Несколько лет назад к колокольной цензуре относились не особенно серьезно, но каждое воскресенье во время большой мессы падре Анхель называл с амвона имена отступниц, нарушивших на неделе его запрет, и изгонял их из церкви. – Выручала задняя дверь, – сказал владелец кино.

• Предыдущая
• 18/35
• Следующая