Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/51
• Следующая

Едва казачий полковник раскинул постель, застланную овечьими шкурами, и при горящей свече помолился пред иконкой, поставленной на вещевой сундук, как позволения войти испросил ординарец. Хотелось спать, и Платов с трудом сдержал себя:

– Чего тебе?

– Господин полковник, тут до вас добиваются три старых казака из сотни Полухина. Дюже волнуются!

– Впусти.

Трое немолодых станичников, в чекменях старого покроя, со снятыми папахами в руках, тут же вошли в тесную палатку. Перекрестились, заметив образок Спасителя.

– Что не спится? Об чем просите? – настороженно бросил Платов, огладывая бородачей. Похоже, они были из староверов. – Что за суматоха?

– Извиняйте, душа-командир, но просим нас выслухать, – начал красивый чернобровый казачина. – Дюже тревога одолевает, никак неприятель подкрадается… Птицы вещают!

Платов с недоумением уточнил:

– Какие такие птицы?

– Галки да вороны. Ночной грай завели! Оттеда, где балки в степу, ажник досюда слыхать! А почему? Люди всполошили! Вот и поднялись.

– Там ногаи кочуют. Должно, и спугнули…

– Господин полковник! – поддержал односума другой казак, с разбойничьим лицом и сипловато резким голосом. – Мы с малолетства косяки табунные пасли. И где они есть, где их топ, по слуху узнавали, по земельному гулу. Припадешь ухом к земельке – она и подскажет. Вот и зараз гудит она, гудит!

Платов накинул бурку и шагнул к выходу.

Апрельская полночь была свежа, напоена пресным духом глины, запахом цветущей алычи. Искристо мерцали звездочки. И в дремотной мгле, как будто не было ни звука. Платов, выбрав сухое место возле палатки, стал на колени, затем припал ухом к земле. Казаки и ординарец молча стояли позади. Наконец, Матвей Иванович пружинисто встал.

– Навроде скрип какой, почудилось. А гула никакого нет… Спать! Утро вечера мудренее.

– Мы выспамшись, – бодро ответствовал чернобровый. – Теперича и покараулить можно!

– Караульте! – приказал Платов, а ординарцу велел через командиров сотен выслать дополнительные дозоры.

Уснул Матвей Иванович в одну минуту, точно уплыл в ласковую темную бездну…

И привиделся ему престранный сон: будто идет он, молодой и веселый, вдоль Дона летним утрецом, спешит на свидание к любушке-молодайке. Вода в реке ясная, теплая, на голубой глади, точно как в небе, белобокие облака отражаются. И слышится песня славная, задушевная. И хочется ему узнать, кто и где ее поет? Но куда ни посмотрит, – никого нет. Вдруг навстречу идет по тропе чернец с палкой. Приближается, поднимает голову и – страх пронизал Матвея! – перед ним колдун с горящими глазами. Узнает в нем Матвей одного их ногайских мурз, которого встречал за Кубанью. «Что ты делаешь в Черкасском городке, – с недоумением спрашивает парень. – По какой нужде прибыл сюда?» Колдун злобно фыркнул: «Аль ты не признал меня? Я же Емельян Пугач, донской казак». – «Не видывал я тебя ни разу, потому знать не могу? Так это ты, супостат, безвинных губишь и всяких разор учиняешь?» Колдун предстал вдруг невысоким, стриженным под «горшок» мужичонкой. И дико захохотал! Задрожала земля, деревья закачались, и тьмой покрылось небо! От неожиданности замер Матвей, осматриваясь и ища выхода. Страшный вихрь налетел с южной стороны, повалил лес, и открылась степная даль. А по ней – скачущий дикий табун. Вороная эта туча стелилась по земле, мчалась прямо на него. Огнем охватило душу Матвея. Наперекор всему ринулся он вперед. Вот уже рядом косяк, уже видно, как злобно раздуваются ноздри, как косят глаза вороных! И в ту минуту раздался с небес твердый голос: «Не бойся. Я с тобой!» И занявшийся дух донца вновь стал спокоен. И ударил сверху золотой луч, и обозначил полосу, защитившую Матвея. С остервенением промчались дикари мимо, не причинив ему вреда…

И вновь на тропе возник чернец. В глазах его, расширенных от гнева, было еще больше ожесточения. «А! Ты еще жив, собака! Ну, обожди…» И по равнине под грозовыми тучами, на этот раз с западной стороны, вдруг поскакала невиданных размеров саранча. Всего удивительней было, что на ней были мундиры, а головки прикрывали треугольные шапки. Что за невидаль? Гигантские кузнецы, гудя, катились по земле, оставляя за собой черную безжизненную гладь. Тут уж не сдержался Матвей, подхватил с земли вербную орясину и давай молотить ею налево и направо, сокрушая саранчу, издающую картавые звуки, похожие на французскую речь. И много положил вокруг себя донец этой крылатой твари в мундирчиках, и не покидал его азарт, да вдруг снова задрожала земля, и предстал перед ним этот колдун огромным чудищем, о трех головах. «Никак Змей-Горыныч? – догадался Матвей. – Так он же только в сказках? Али наяву?» И бросился на него лютый оборотень, грозя сразу с трех сторон, но оглоушенный казачьей дубиной попятился, попятился…

Платов проснулся мгновенно, услышав тревожные голоса вблизи палатки. Кто-то убеждал караульного пропустить его к полковнику. Не остывший от сна, с тяжелой головой, Матвей Иванович быстро надел короткие кавалерийские сапоги, оставленные в изножии постели, и вышел наружу. Еще была ночь, дымили костры. А в руках лохматого, с окладистой бородой казака горел небольшой факел. Платов узнал одного из урядников, а рядом с ним – Ремезова.

– Ты?! При здравии? – обрадовался командир, хлопнув сотника по плечу. – Что за сполох?

– Господин полковник, – взволнованно заговорил Леонтий, показывая рукой. – Татары за холмом! Неисчислимо… Мы всю ночь с казаком коней гнали, чтобы поспеть… А тут наскочили на вражеский кордон, еле спаслись.

– Что за воинство? Конница? Пехота? Мортиры есть?

– Так точно! – и Ремезов подробно стал докладывать всё, что сумел рассмотреть и запомнить.

Платов мрачнел, слушая сотника. Между тем весть, что рядом неприятель, быстро разнеслась по обоим полкам. Казаки поднялись. Ждали приказов командиров.

– Срочно сообщи Ларионову и пригласи его ко мне, – приказал Платов ординарцу, энергично застегивая мундир и ежась от холода. – И всех командиров полка к моей палатке!

Спустя несколько минут прискакали дозорные и донесли, что неприятель охватывает казачий лагерь с запада, отрезая отход. Следом новость еще неожиданней – татары подступают с севера. С трех сторон пути к отступлению казачьих полков отрезаны. Только с востока неприступен для неприятеля крутой берег реки.

Ларионов и Платов уединились в палатке, оставив офицеров дожидаться распоряжений. Раздумывать было некогда. Платов, глядя в глаза побледневшему приятелю, прямо сказал:

– Ну что, Степан? Прозевали ворога! Обдурил нас Девлетка!

– Без едисанцев он не смог бы обложить. Они ему донесли!

– Будем бой принимать. Обороняться, пока не подойдет Бухвостов. Да и у Мамбета сотни три конницы.

– Может, татар не так много, как показалось твоему сотнику?

– Скоро увидим. А пока давай рыть окопы и вал насыпать, а фуры с зерном и мукой заградой ставить. Навроде – «гуляй-города». И коней не выпрягать, наоборот, окружить ими наши позиции.

– Тогда давай вагенбург[26] сей ставить ближе к берегу. Оттуда они не подступятся. Да вперед выдвигать единорог, чтобы бить картечью. Жаль, что пушка одна, – посетовал Ларионов и, вздохнув, первым вышел к сосредоточенно умолкнувшим офицерам.

Рассвело. И казакам, строящим из телег и фур оборонительный редут, открылись степные дали. И на расстоянии двух вёрст – турецко-татарское воинство, неоглядная стена всадников, пестреющая одеждами и флагами. Они располагались на длинной покатости, с южной стороны. Издалека доносились гортанные возгласы и ржание лошадей. Построение неприятеля тянулось и западнее, на взгорье, подковой охватывая лагеря казаков и едисанцев.

Полки готовились к бою. Казаки, понимая, что смертынька близка, поглядывали на урядников и сотников в надежде: может, знают выход? Те – на есаулов, выполняющих приказы полковников. А Платов и Ларионов? Оба были хладнокровны, в приказах требовательны и точны; чаще, чем обычно, пошучивали. Лица – мужественны и спокойны. Самообладание их, боевой дух передались, как по цепочке, в обратном направлении! И это перед сражением сплотило ратников, соединяло одной, стальной волей…

• Предыдущая
• 18/51
• Следующая