Черная моль (сборник) - Адамов Аркадий Григорьевич - Страница 44

• Предыдущая
• 44/153
• Следующая

Она опустилась в кресло, расправила складки юбки и словоохотливо продолжала:

— И чувства у меня неважные. Простужена я! У меня, детка, должно быть, грипп на ногах.

— А спите как? В квартире у вас не шумно? — заботливо спросил Саша, — он обладал особым искусством разговора со старушками.

— Да мы с Катюшей не шумим. Как в колыбелочки свои ляжем, так и уснем. Вот только ежели барин наш со своей супружницей заведется. Ну, тогда крик такой пойдет да ругань, хоть всех святых выноси.

— Это что ж такой за барин? — уже догадавшись, спросил, однако, Саша.

— Сосед, — вздохнула Полина Григорьевна. — А барин — потому что бездельник. Глазки продирает часов в двенадцать, закусит, посвистит, радио послушает и опять укладывается, ежели визитеров нет. А сам с виду как буйвол откормленный. Летом на дачке у себя нарцызы да пиены разводит. И за что только пенсию ему положили?

— А визитеры-то часто бывают у него? — улыбнулся Саша.

— Вот, детка, не скажу. Последние дни что-то ни один не заглядывал. А раньше-то и приезжали, и ночевали, и ванну принимали, бывало не отмоешь потом за ними. А я страшно обоятельная, все запахи чувствую.

— С вами-то он как, не обижает?

— Поначалу как приехал, то каждый день, почитай, скандалил. На кухне, в коридоре, в ванной все места делил. А последние годы что-то притих, даже на глаза лишний раз показываться не желает.

— Откуда же он взялся?

— Да в сорок девятом на курорте с Антониной-то познакомился, в Сочах там или Гагре, уж не знаю. Ну, в две недели и окрутил ее. Она-то уж в годах была, выбирать не приходилось, какой-никакой, а муж. А, говорят, после, — Полина Григорьевна хитро усмехнулась, — в заявлении каком-то писали, что на фронте встретились, боевая, мол, подруга она ему. Пыль, значит, людям в глаза пускали.

— Ну, а она как себя ведет?

— Глупая и жадная, ух, жадная. Матери родной в помощи отказала. А с нами все на дружбу лезет, свой нос в каждую щелку сует, в каждую кастрюльку. А потом муженьку докладывает. И послал же господь соседей.

Видно было, что Полина Григорьевна обрадована приходом гостя и возможностью поболтать с ним. Она рассказывала о своих болезнях, снах, о неприятных соседях и с какой-то особой нежностью говорила о своей жиличке Катюше. В ее рассказе Саша обратил внимание на одно обстоятельство — «визитеры» исчезли. Это ему не понравилось.

Разговаривая со старушкой, Саша вдруг услыхал, как за стенкой кто-то громко, с подвыванием зевнул, потом стукнула дверь, и по коридору раздались чьи-то тяжелые шаги.

— Барин встал, — поморщилась Полина Григорьевна. — Теперь свистеть начнет.

Спустя еще минут двадцать Саша поднялся и начал прощаться.

— Зайду теперь к вашему барину, — усмехнулся он. — Проведаю.

— Он, между прочим, страсть как посторонних пускать не любит, — заметила Полина Григорьевна. — Каждого сперва через цепочку рассмотрит.

— Ничего, бабуся, нас пустит, — весело ответил Саша. — Мы для него народ нужный.

Он вышел в коридор и постучал в соседнюю комнату, откуда доносились звуки настраиваемого приемника.

— Кто там? — раздался из-за двери грубоватый бас.

— Я к вам, инспектор собеса, — ответил Саша.

Дверь открылась не сразу. Купцевич, видно, раздумывал: пускать неожиданного гостя или нет? Наконец открыл.

Саша увидел перед собой высокого, толстого, еще молодого мужчину в майке и пижамных брюках, из которых вываливался большой, отвислый живот. Толстые и дряблые руки казались двумя немытыми окороками. Круглая голова была покрыта рыжеватым пухом. Настороженные светлые глаза угрюмо ощупывали посетителя.

Узнав, зачем пришел к нему инспектор собеса, Купцевич внезапно переменился в лице, громко расхохотался, приятельски хлопнул Сашу по плечу и объявил:

— Я, брат, тебя черт знает за какую зануду принял. Заходи! Сейчас мы чего-нибудь сообразим закусить и все такое. Можем фартовые пластиночки послушать, а хочешь — в картишки перекинемся. Ты же свой парень, я вижу, и фронтовик небось?

— А как же! — охотно отозвался Саша. — Свой, свой.

Он переступил порог. Спертый, тяжелый воздух ударил в лицо.

Большая полутемная комната была заставлена множеством вещей. Рядом с холодильником разместился громоздкий и неуклюжий сундук, дальше — высокий с зеркалом платяной шкаф, за ним матово поблескивал зеленоватый экран телевизора. На комоде стоял большой приемник с освещенной золотистой шкалой. Посредине над круглым столом висела дорогая люстра.

Прямо на скатерти стояли чайник и открытая консервная банка, валялись распечатанный цибик чая и переломанный пополам батон с изюмом. А около самой двери Саша увидел широкую, неубранную кровать с измятыми нечистыми простынями.

Купцевич, сопя, полез в холодильник и достал недопитую бутылку водки, потом извлек из-под кровати новенький патефон.

От водки Саша отказался, и Купцевич, заведя патефон, стал пить один.

Саша начал расспрашивать его о жизни, о здоровье, о занятиях. Купцевич отвечал возбужденно, то со злостью, то со смехом, сыпал ругательствами. Из его слов выходило, что человек он простой и добрый, очень болен, любит природу и не имеет друзей.

— Значит, ранения получили, — сказал Саша, просматривая пенсионную книжку Купцевича. — А вы у кого служили, в каком соединении?

— В разных. И не запомнишь. Я, брат ты мой, всюду кровь проливал.

— Работали-то вы по финансовой части. А что, на передовой все-таки приходилось бывать?

— А ты думал? Приходилось, все приходилось. Давай лучше закусим.

— Спасибо, сыт. Ну, а до войны вы чем занимались?

— Да что ты, ей-богу, прицепился? У вас там все мои анкетки лежат. В полном порядке. Вот еще бюрократы на мою голову, — вскипел Купцевич.

— Так это ж все для разговора. Должность такая, — примирительно заметил Саша. — А вот выпиваете вы зря. Или приятели такие, уговаривают?

— Какие там приятели! Брехня! Это они тебе небось наговорили? — Купцевич кивнул в сторону соседей. — Так я им… Подумаешь, раз в год кто зайдет.

— Фронтовые друзья?

— Ну, как сказать… ясно… — смешался Купцевич. — А этим я еще дам, — он снова оглянулся на стенку.

— Не советую. Милиция сейчас…

— А я плевал! Фронтовика, инвалида не имеют права… Всех их куплю и… я, может, контужен был? — неожиданно объявил он.

Саша заметил, как уходит Купцевич от вопросов, явно что-то недоговаривает и скрывает. И еще увидел Саша, что Купцевич человек нервный, вспыльчивый и в гневе может обругать, полезть в драку, но в таком состоянии может и сболтнуть лишнее. Саша решил проверить этот вывод, тем более, что дружба с Купцевичем в его планы не входила.

— Гляжу я на тебя и думаю, — вздохнув, сказал он. — Не так уж ты болен, и надо бы тебе работать.

— Ну, знаешь! — вспыхнул Купцевич. — Не тебе судить. У меня бумага.

— Что бумага? Ты у совести своей спроси. Чего на шее у жены сидеть?

В ответ Купцевич сверкнул глазами, с размаху ударил волосатым кулаком по столу и, сыпля ругательствами, глотая слова, закричал, что работать не будет, не желает и никто его не заставит, даже жена.

— Труженик, тоже мне! — издевательски воскликнул он. — Она сама на шее у меня сидит! Шестьсот рублей зарплата! А? Плевал я на них!

Лицо его покрылось испариной, ноздри побелели.

— Зарабатывать уметь надо! Учить меня будешь, как жить?… Да я…

Купцевич внезапно умолк и с опаской взглянул на Лобанова. Но у того на лице было лишь добродушное удивление, и Купцевич торопливо добавил:

— Было время, поднакопил деньжонок. При демобилизации тоже кое-что получил. А теперь вот отдых заслужил, фронтом, кровью пролитой заслужил. Советская власть заботу проявила. Ох, болят раны, болят!…

Саша видел, что Купцевич сам испугался своего гнева — испугался и больше уже ничего не скажет, только постарается оправдаться.

— Ну, шут с тобой, — добродушно прервал он Купцевича, поднимаясь со своего места. — Живи как знаешь.

Купцевич стал его уговаривать посидеть еще, но Саша сослался на свою службу и ушел.

• Предыдущая
• 44/153
• Следующая