Искусство слышать стук сердца - Зендкер Ян-Филипп - Страница 54

• Предыдущая
• 54/59
• Следующая

— А ваши братья-сестры?

— Я единственный сын своей матери.

— Но наверное, у вас были родственники?

— Да.

— Так почему же они не позаботились б вашей маме? — спросила я, искренне недоумевая.

— Если у женщины есть дети, то все заботы о ней ложатся на их плечи. У нас так принято.

— Но ведь ваша мать не была серьезно больна. Что мешало взять ее с собой в Англию?

— Боюсь, она бы не выдержала длительного путешествия и жизни в чужой стране.

— Может, вы чего-то недоговариваете? Например, не хотите сказать, что ваша мать была инвалидом.

— Почему вы так думаете? Вовсе нет.

Наш разговор напоминал хождение вокруг да около. Каждый новый ответ лишь множил мою досаду. И в то же время я понимала, что привычная логика заведет меня в еще больший тупик.

— И долго вы ухаживали за матерью?

— Тридцать лет.

— Простите?

— Тридцать лет, — повторил У Ба. — По бирманским меркам она считалась долгожительницей. Достигла золотой старости.

— Получается, с двадцати до пятидесяти лет вы только и делали, что сидели с матерью?

— Поверьте, этих забот мне вполне хватало.

— Я вовсе не хочу упрекнуть вас в лености. Но… возможность учиться в Англии. Перед вами открывались такие блестящие перспективы.

Теперь уже не я, а У Ба недоуменно глядел на меня.

— Вы ведь могли стать физиком. Возможно, потом вам бы удалось найти работу в крупном американском университете.

Я чувствовала, что начинаю заводиться, и спросила себя — почему? Что меня так задело? То, что У Ба, подчинившись интересам семьи и местным традициям, похоронил талант в горном захолустье? Или отсутствие в его голосе даже намека на сожаление о бездарно растраченных годах?

— Поймите, Джулия, я доволен жизнью. Я был женат и очень любил свою супругу. К сожалению, она умерла слишком рано. Но такое могло случиться в любом уголке мира.

Мы говорили на одном языке, но не понимали друг друга. Неужели я задавала такие уж странные вопросы? Получалось, я опять лезла в незнакомую жизнь с американскими мерками. Странные или нет, но мои вопросы не сближали нас, а лишь отдаляли. У Ба сохранял спокойствие, тогда как я все больше распалялась:

— И что же, вы ни разу не пожалели о возвращении в Кало?

— Жалеть можно только о решении, принятом сознательно и по доброй воле. Например, вы жалеете, что пишете левой рукой? Для меня даже не стоял вопрос, возвращаться или нет. Я был нужен матери. Любой бирманец на моем месте поступил бы так же.

— А почему после смерти матери не вернулись в Рангун? Наверное, и тогда еще оставалась возможность уехать в Англию.

— Зачем? Так ли уж важно повидать мир? В каждом городе и деревне, в каждом особняке и лачуге вы найдете весь спектр человеческих эмоций: любовь и ненависть, страх и ревность, зависть и радость. Их не надо искать далеко. Достаточно оглянуться вокруг.

Я смотрела на него, поражаясь несоответствию его облика и слов. Передо мной был невысокий, щуплый человек, одетый в старье, со сгнившими корнями вместо зубов. Повернись его судьба чуть-чуть удачливее, и он стал бы профессором физики, имел бы роскошную квартиру на Манхэттене или дом в лондонском пригороде. Но кто из нас смотрел на жизнь под неправильным углом зрения? Я со своими завышенными требованиями или он, научившийся довольствоваться малым? Я толком не понимала, какие чувства у меня вызывает У Ба. Нет, не жалость. У меня возникло странное желание позаботиться о нем. Хотелось… защитить его, хотя я прекрасно понимала, что он не нуждается в моей опеке. И в то же время рядом с ним я сама чувствовала себя в безопасности. Мне было почти уютно в его обществе. Это не я его, а он меня от чего-то оберегал. Я больше не сомневалась в его словах. Верила У Ба. А ведь до встречи с ним считала, что сблизиться с человеком можно лишь после того, как хорошенько его узнаешь.

Вспомнился эпизод из детства… Мне лет восемь или девять. Мы с отцом стоим на Бруклинском мосту. Осень. Дует холодный ветер, в котором ощущается дыхание скорой зимы. Я оделась слишком легко и потому замерзла. Отец набрасывает мне на плечи свой пиджак. Я тону в длинных рукавах, но быстро согреваюсь. Сквозь щели в досках пешеходного настила видны солнечные лучики, играющие на воде Ист-ривер. Река где-то внизу, далеко от нас. А если мост рухнет, сумеет ли отец меня спасти? Я прикидываю расстояние до берега. Отец хорошо плавает, я знаю.

Мы с ним часто вот так стояли на мосту. В основном молча.

Отец любил те части Нью-Йорка, которые нравятся туристам. Паромы Кольцевой линии, неспешно огибающие Манхэттен. Эмпайр-стейт-билдинг. Статую Свободы. Мосты. Может, и он чувствовал себя в этом городе туристом, временным жителем? Особой симпатией у него пользовались паромы, курсирующие между Манхэттеном и Стейтен-Айлендом. Иногда после работы он шел на причал, чтобы прокатиться туда и обратно. Помню, мы стояли с ним на верхней палубе парома. Нижняя была занята автомобилями. Отец признался, что его удивляет, насколько изменились очертания Манхэттена. Стоило ему закрыть глаза, и перед ним вставал Манхэттен холодного январского утра 1942 года. Дул пронзительный ледяной ветер, и, кроме отца, никто не отваживался стоять на палубе.

В детстве я не понимала, что он находит в подобных местах. Ньюйоркцы их сторонятся и снисходят до них, лишь когда хотят показать город гостям. Потом эти экскурсии стали навевать на меня скуку. Подростком вообще называла их «жутью» и «мраком» и уже не гуляла с отцом. Теперь я понимаю, зачем папа ходил по мостам и катался на паромах. Среди туристов он лучше ощущал дистанцию между собой и городом, который так и не стал для него родным. Подозреваю, эти места служили ему временным прибежищем, когда его захлестывала невыносимая тоска. Может, мосты и паромы помогали почувствовать близость к Ми Ми? Наверное, он представлял, как уплывает или улетает из Нью-Йорка. Что, если все годы своей нью-йоркской жизни он мечтал вернуться в Бирму?

По узкой дороге, разбитой колесами повозок, мы поднялись на вершину холма. День медленно клонился к закату. Перед домами зажигались очаги, и ветер приносил запах дыма. За эти дни я успела к нему привыкнуть, он уже не разъедал мне ноздри.

Я была вся на нервах. Куда мы идем и кто нас ждет? Может, У Ба ведет меня к отцу и Ми Ми?

— Мне осталось рассказать вам совсем немного, — сказал, останавливаясь, У Ба. — О жизни вашего отца в Америке вы знаете куда больше, чем я.

Вот уже два дня подряд я гнала от себя вопрос: а что я в действительности знаю о папе и его жизни с нами?

У меня полно воспоминаний. Ярких, красочных, полных нежной отцовской любви, и я очень благодарна ему за эти воспоминания. Но помогут ли они, когда я захочу по-настоящему понять, что же за человек был мой отец? И потом, мои воспоминания — это мир, увиденный глазами ребенка. Воспоминания детства не в силах ответить на мучившие меня вопросы.

Почему отец после войны не вернулся в Кало? Зачем женился на моей матери? Любил ли он ее? Можно ли сказать, что он изменил ей с Ми Ми? Или, наоборот, изменил Ми Ми с моей матерью?

— Скажите, У Ба, а почему после окончания колледжа мой отец остался в Нью-Йорке?

Меня поразила и даже насторожила интонация собственного голоса. Таким тоном говорила моя мать, пытаясь сдержать рвущийся наружу гнев.

— А каковы ваши предположения? — в свою очередь спросил У Ба.

У меня не было версий. Я хотела услышать ответ. Выяснить правду.

— Не знаю, — сказала я.

— Разве у вашего отца был выбор? Вернись он в Бирму, ему бы снова пришлось полностью подчиниться воле У Со. Ведь учился он на дядины деньги. У Со взял на себя роль его отца, а сын не смеет противиться родительской воле. В Рангуне его ждала отнюдь не Ми Ми, а жизнь, спланированная за него У Со. Дочь владельца хлопковой плантации, на которой он должен был жениться, и работа в дядиной компании. Нью-Йорк был для него единственной возможностью выскользнуть из-под власти своего покровителя.

• Предыдущая
• 54/59
• Следующая