Имя мое — память - Брешерс Энн - Страница 23

Казалось, жестокость Иоакима приводила к определенным ограничениям. Он обладал разновидностью памяти в сочетании с чрезвычайно злобной натурой, но не умел распознавать душу в разных телесных воплощениях. «Он не способен заглядывать в душу людей», — говорил Бен. Но жестокость Иоакима, кроме того, давала ему преимущества — к примеру, похищение тел, — и у Дэниела возникало тревожное чувство, что со временем Иоаким накапливает эти преимущества.

Дэниел поставил машину у больницы и с восхищением направился по лужайке к ротонде. По стандартам этой страны место было старым и носило печать выдающегося ума. Он хотел бы жить в Новом Свете во времена Томаса Джефферсона. Это был один из его любимых периодов истории, но он в ту эпоху вел странную короткую жизнь в Дании. Его жизни по большей части предполагали всеобъемлющую логичность и некий определимый знак воли, но иногда Дэниел оказывался среди чужаков в таком месте, как Дания.

Он читал и изучал работы Джефферсона. В 1961 году ему даже показалось, будто он узнал этого человека во время «рейса свободы» в Оксфорд, штат Миссисипи. Дэниел купил у него в придорожном киоске чай со льдом и пакет персиков. Мужчина представился как Ноа. Старый и утомленный, он, по его словам, работал на той же земле, где дед был когда-то рабом, а отец — издольщиком. Дэниел не мог с уверенностью сказать, что это Джефферсон, поскольку никогда лично не видел великого человека. Он знал его лишь по рисункам и портретам, что не всегда надежно для распознавания души, однако намного лучше фотографий. Но интуитивно Дэниел почувствовал, что это он. В глазах Ноа по-прежнему угадывались характерные особенности Джефферсона.

К тому моменту душа Ноа была измучена. Дэниел подумал, что это, наверное, последняя из его жизней, конечный виток выдающегося бытия. Дэниелу показалось логичным, что перед завершением своего жизненного цикла Джефферсон, бывший когда-то любовником Салли Хемингс и неуверенным в себе рабовладельцем, явится в обличье чернокожего. Ноа никогда не догадался бы, кем он однажды был. Дэниела так и подмывало сообщить об этом, но он сдержался. Такова была странная первопричина одиночества — знать о людях то, о чем сами они не знают.

Дэниел почувствовал, как по спине у него стекают капли пота. Воздух был настолько влажным, что его можно было обонять, слушать, трогать, видеть и чуть ли не жевать. Ему страшно не нравилось, когда от пота намокала его лучшая, белая льняная рубашка, которую София подарила ему почти девяносто лет назад, когда была Констанцией. Рубашка принадлежала ее деду, виконту. Дэниел берег рубашку от одной жизни к следующей среди самых своих дорогих вещей и надевал изредка, поскольку хотел сохранить. Когда Констанция впервые подарила ему эту рубашку, она оказалась ему велика, и он подумал, что дед был исполином, однако в этой жизни он вырос таким большим, что едва влезал в нее. Никогда прежде Дэниел не был таким высоким, как в нынешней жизни. Сейчас он носил рубашку потому, что ему нравилось, как она на нем сидит, хотя и была немного растянута. (Самодовольством он не отличался, но время от времени до него доходило, что его физическая форма соответствует двадцати одному году.) Однако основная причина, заставлявшая его надевать эту вещь, объяснялась его неразумной надеждой на то, что рубашка может напомнить ей о том, чем он для нее однажды был. Все последующие годы он ощущал застарелый запах своего пота, а также запахи замечательного старого дома, где София когда-то жила, — мастики, воска и слабый больничный запах антисептика. И среди этих запахов прятался ее едва различимый тонкий аромат. Не просто ее образ, а она сама. В этом была истинная причина того, почему он любил эту рубашку.

Дэниел догадывался, что в его теле единственным исключительным чувством является обоняние. Его собственный вариант суперсилы. Он был Человеком Обоняния или, может, Носом. А вот слух не отличался совершенством. Он знал много песен и играл на нескольких музыкальных инструментах, но это не означало, что его слух всегда был на высоте. В некоторых его воплощениях он был хорошим и даже превосходным, а в других — удручающе слабым. Дэниел привык думать, что со временем сокрушит телесные границы с помощью одной лишь воли и жизненного опыта, но так не получалось. По сути, с годами он все более убеждался в простой биологии таланта. Существовали дарования, которые могло предложить только тело, и одним из них являлся хороший музыкальный слух.

Зрение его тоже не было исключительным. Дэниел мог определить по виду множество объектов, но лишь потому, что повидал разновидности земной поверхности при разных атмосферных условиях. На протяжении более чем одной жизни он был моряком, медленно, минута за минутой, передвигаясь по водным просторам земли — там, где время ощущается менее всего. Однако зрение его не всегда отличалось остротой. Только дважды Дэниел был по-настоящему хорошим художником. Острое зрение — еще одна субстанция, которую не возьмешь с собой в следующую жизнь.

Осязание — рудиментарное чувство, не столь изменчивое и вряд ли выигрывающее от повторения. Повторение с каждым прикосновением умаляет остроту ощущения. Он считал, что предчувствие и привычка — две самые неприятные детали, сопутствующие старым душам и долгому жизненному опыту. Они возникают от повторения и со временем вытесняют наши пылкие чувства, когда ничто уже не кажется новым. Имелись вещи, к которым ему хотелось бы вновь впервые прикоснуться.

Обоняние и вкус, конечно же, чувства-близнецы и скорее даже сиамские близнецы, когда первый наделен большей частью органов, включая мозг. Второй близнец создан для удовольствия и необходимых горьких предостережений. Однако носителем памяти является обоняние. В свое время Дэниел усиленно изучал неврологию, а не так давно занялся нейробиологией и хорошо представлял, насколько упрощенческим является его подход, но по-прежнему придерживался его. Обоняние напоминает тоннель, соединяющий человека с другими составляющими жизни. Воспоминания о запахах не ослабевают, они замыкают всю психологию человека, то есть не пробиваются сквозь бесконечный жизненный опыт и не загружаются любой частью сознания. Невзирая на последовательность событий, они немедленно и бесповоротно пригвождают человека к его прошлому. Это наиболее приближено к путешествию во времени. Если его попросили бы указать часть тела, отвечающую за его необычные способности, то это, вероятно, был бы нос. За прошедшие столетия их у него было много, однако дар обоняния оставался с ним неизменно.

Он шел по Элдерман-стрит, мимо стадиона, в сторону общежития колледжа Хирфорд, где жила она. Здесь он мог бы ее увидеть. Скачок адреналина у него в крови усиливал каждый звук. Жужжание газонокосилки. Шелест листвы. Гудение грузовиков на невидимом отсюда шоссе. Это была среда ее обитания, и чем ближе он подходил к Уайберн-Хаусу, тем яснее ощущал ее присутствие. Ее тротуары, пыльца ее цветов, ее небо. Ему на миг почудилось, будто у всех людей, шедших в сторону ее общежития, лица как у нее.

Дэниел понял, что ему трудно вообразить ее теперешней. Он был склонен представить ее в образе Софии, а затем дать ее образу развернуться в его сознании, подобно фотографии. Но она оставалась сверху наподобие амальгамы, распадаясь и принимая разные образы. Если бы сейчас Дэниел увидел ее на тротуаре, ему было бы трудно узнать ее в этом облике. На сей раз ее тело стало меньше, кости легче и мягче. В прошлый раз, когда она была пожилой женщиной, он заметил у нее веснушки, набухшие вены и пятна на руках, а теперь она была заново омыта.

Он вспомнил, как увидел ее первый раз в этой жизни, на тротуаре с Марни. Тогда ей было пятнадцать лет. Она так и сияла, словно являлась избранницей солнца. Это было до его переезда в Хоупвуд, когда она совсем его не знала.

Дэниел вспоминал то время, когда наблюдал за ней в гончарной мастерской примерно через пару месяцев после своего поступления в школу. Он не собирался ее выслеживать. В тот день он пошел в корпус, где размещались мастерские, чтобы записаться на занятия по изготовлению эстампов, а не найдя преподавателя, стал бесцельно бродить вокруг. Дэниел стоял в галерее между двумя мастерскими, когда вдруг осознал, что одинокая фигура у колеса с ножным приводом принадлежит ей. Он хотел что-нибудь сказать, а не просто стоять там, но оцепенел при виде ее. Она не поднимала головы. Именно этим отчасти объяснялся его транс. Ногой она нажимала на маховик, вращался подвижный холмик глины, руки ее двигались с завораживающей гармонией, сквозь грязные окна пробивалось солнце, а глаза были прикованы к чему-то, что ему не было видно. Голые руки до локтей и вся рубашка были испачканы глиной; частички глины виднелись на лице и волосах. Дэниел был поражен тем, как глубоко погружена она в свое занятие. Его охватила беспомощность от того, что он не сможет сейчас до нее достучаться. И еще его восхитило ужасное состояние ее рубашки.