Наследники Скорби - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 57

• Предыдущая
• 57/85
• Следующая

Ведь примечала на теле отчима следы старых шрамов. И не пугали они ее вовсе. Ну, есть и есть. Мало ему. А теперь поняла вдруг, что за каждым рубцом — не только боль, но и чья-то жизнь и смерть.

Может так же, как Фебр, Клесх выхаживал больную осиротевшую девку, привозил ей ленты, чтобы не ревела целыми днями, называл "птахой" в попытке отдать хотя бы часть душевного тепла… Почему же Клёна видела в нем только камень и холод? Не обижал ведь сроду! Слова дурного не говорил, не то что руку поднять. И мать любил. Девушка теперь понимала, что любил.

Отчего-то вспомнилось, как однажды отчим менял рубаху, и мать увидела на руках розовые следы едва затянувшихся ран. Он перехватил ее взгляд, поспешно натянул одежу и сказал: "Зажило уж, чего ты?" А она уткнулась носом ему в плечо и заплакала.

Клёна тогда в ум взять не могла: чего она убивается? Правда ведь зажило. Вон здоровый, как лось. И от того, как отчим целовал Дарину в макушку, падчерице стало так горько, что она вышла, не в силах видеть его нежность.

А нынче сама себя не понимала. Зачем дурила, курица глупая? Что доказать хотела? Что не нужен он им? Что грош цена ему и заботе его? А теперь? Поедет защиты искать, будто ничего дурного не было?

Вот только, ежели Клесх на зло памятлив окажется? Ежели со двора покажет? Зачем ему в Цитадели заносчивая вредная девка, которая сроду его не ставила ни во что? Жену с сыном не вернешь, а падчерица к чему? Глаза мозолить?

И как ей быть? Ведь не скажешь, что он остался единственный родной человек на всем свете. Не скажешь, что поняла, как неправа была. То есть, можно сказать, да только цена словам тем будет — полушка. Этак всякий запоет, в нужде-то. Прежде нос воротила, а как прижало — на шее повисла.

Клёна свернулась калачиком на лавке, и по лицу вновь потекли медленные тяжелые слезы. Выгонит ее Клесх. Вон обережники все бобылями ходят, нешто захочет он позориться? Развернет от порога да отправит, куда глаза глядят. И прав будет.

— Эй, ты что? — Фебр, туго-натуго перевязанный, подсел к девушке, стараясь беречь растерзанный бок. — Чего опять плачешь?

— Испугалась.

— Кого? — не понял он.

Она кивнула на его повязки. И покраснела. Курица глупая. То-то сказки на полатях слушаешь про отважных девок да парней, и кажется — сама ничуть не уступишь им, коли придется, и боль стерпишь, и храбрость явишь. Ну, так то в сказках. А в жизни вон как все обернулось. Плоть увидела истерзанную — чуть без чувств не упала. И мутит до сих пор.

— Нашла чего пугаться. На, — он протянул ей рушник вытереть лицо, — не плачь. Послезавтра обоз до Цитадели отправится, поедешь к бате.

От этих его слов она едва не разрыдалась еще горше.

Малой догрызал лягушку. Тонкие сладкие косточки хрустели на крепких зубах. Лягушка попалась шустрая, и ловить ее было весело, а есть — вкусно. Да еще и большая. И мясо упружистое, сочное…

А потом он развалился на мшистой земле и покатался с боку на бок. Полежал на пузе, понаблюдал за букашкой, бежавшей по своим делам. Опрокинулся на спину, послушал шум ветра в кронах.

Все бы хорошо. Но скучно.

Серый как всегда подкрался неслышно. Как у него так получается?

Ярец отвернулся, делая вид, что Батя ему неинтересен. Но тот кувыркнулся, меняя обличье, и сильной рукой сгреб волчонка за холку, оторвал от земли, поднял к глазам:

— Что за вычуры? — строго спросил и встряхнул.

Малыш, как всегда это бывало, сробел, зажал хвост между задних лап и виновато потупился. Серый опустил его обратно и заставил перекинуться.

— Ну? — строго спросил он.

Шмыганье носом показалось уж слишком нарочитым, но Ярец все же выдавил:

— Ты все уходишь… Так надолго. Этих с собой уводишь. А я тут остаюсь.

И он насупился, обиженный тем, что вожак совсем про него позабыл, оставляя на попечение старших, которые были ему чужими. Стая разрослась, да еще эти появились. Так Ярец называл матерых, примкнувших со своими семьями к Серому и ходивших с ними на охоту. Простых волков эти с собой не брали. Боялись — перебесятся. Но и сами возвращались такими, что не подходи. Лютые. Страшные. Спьяневшие от крови. Иногда прихватывали друг друга за ляжки, когда не могли поделить волчицу. Начинали грызться, яриться. Но Батя лихо их разнимал. И волчицы все были его.

А про Ярца вожак не вспоминал. Так, цапнет зубами за холку — и будет. Глупый тосковал, обижался. Один раз чуть было не сбежал, но вовремя опамятовался. Куда бежать? Что делать? Диким стать? Ну, уж нет.

— Тошно тебе? — тем временем спросил мужчина, вытягиваясь на траве.

Мальчонок кивнул. В Стае не было никого ему по возрасту. Он у них единственное дите — всем докука.

— Нынче снова к подружке твоей пойдём. Беседа есть до тамошних. Вот и наиграешься.

Тяжелая рука взъерошила волосы на затылке.

— Там ребятишек много. Своди их плотину бобровую поглядеть. Да там по реке выше падун есть. А возле него камень старый. На человеческий череп похож.

— Брешешь! — Ярец аж сел от такого известия.

— Как есть говорю, — усмехнулся Серый. — Череп. А в глазницах — мох.

— Далёко?

— Не шибко.

Малой заерзал.

…В Лебяжьи Переходы они отправились следующей ночью. С этими. Две волчицы, три переярка, один матерый. Красивые… Ярцу вовек таким не сделаться — чтобы мышцы буграми, чтоб прыжок тягучий и легкий, а лапы большие и сильные. Он глядел, завидовал. Хорошо им. Охотятся с Батей. А от таких, как он, Малой, какой толк? Пока-а-а еще вырастет. А и вырастет, этим не станет. Обузой только. Корми его… Зачем такой нужен Стае?

Он глодал сам себя, забыв, что в Стае, кроме этих, немало подобных ему — самых обычных и таких же бесполезных. Только они старше были.

Юна сидела на крылечке, пеленала в рогожку соломенную куклу.

— Ой! Давно вас не было! — обрадовалась девочка и вполголоса сообщила: — А батя с дядькой Званом все на твоего ругались. Ой, ругались…

И тут же забылась, глазки заблестели:

— А надолго вы?

Ярец ответил с достоинством:

— Как беседа сладится…

Девочка понятливо закивала, но потом простодушно сказала:

— Не сладится. Дядька Зван старшого твоего припадочным называл. Говорит, мол, все у него без ума, на одной злобе. Как ты с ним живешь? Не обижает тебя? — и она с жалостью заглянула мальчику в глаза.

Тот насупился от обиды за вожака и буркнул:

— Батя — самый лучший. А дядька Зван твой — дурак.

Юна тут же вспыхнула:

— А что ж говорят про него, что лютый больно? А правда, будто он людей грызет и вас учит? Тебя не учил?

Малой уже пожалел, что пришел к этой болтушке. От ее слов было и обидно, и горько, и досадно. Чего б понимала! А ведь все лето они водили дружбу. Когда Серый наведывался в Лебяжьи Переходы, обязательно брал с собой щенка. Ребятишки встречались и подолгу играли. А уж сколько раз наверх сбегали — и вовсе без счету! Правда, и попадало за это…

Ярца-то Батя никогда не ругал, говорил:,"Волк — не пес. На цепь не посадишь. Бегай, коли ноги есть. Когда вам еще наиграться?" Но Юне нагорало, если узнавали.

— Ничего он не учит, — буркнул обиженно мальчик.

— Ты сердца-то не держи, — попросила подружка, почувствовав его горечь. — Боязно только. Меня заругают, если опять с тобой убегу… А то и всыплют.

После этих ее слов Ярец совсем сник, даже слезы на глаза навернулись. А он-то…

— Ну и сиди тут, — буркнул мальчик. — А я ей череп показать хотел каменный. У-у-у… хухря!

— Сам ты хухря, — обиделась она и тут же спросила: — А что за череп?

— За плотиной бобровой…

• Предыдущая
• 57/85
• Следующая