Соавтор неизвестен (СИ) - "Старки" - Страница 16

• Предыдущая
• 16/45
• Следующая

— Это что за лыба? У тебя праздник, а я не знаю? — спросил псих, подозрительно рассматривая свою игрушку, когда они обедали. Естественно, Давид независимо не ответил, продолжая наворачивать умопомрачительный грибной суп от Карины. — Эй, псинка! Глуховатый? Не тявкнешь даже в ответ?

Что нашло на Давида? Наверное, предчувствие свободы. Оно сильнее, чем сама свобода. Он посмотрел решительно на Антона и показал «фак». У Голикова на мгновение отвисла челюсть. Пауза перекрёстного зависания: один в шоке от самого себя, другой потрясён видом маленького наглого пальца. И… взрыв эмоций. Давид резво сорвался из-за стола, толкнув его и опрокидывая и свою, и Тошину тарелку с супом. Грибы и сметанная жижа позорно заляпали пузо офигевшего хозяина дома. Куда бежать? Сначала вокруг стола, метая во вмиг осатаневшего Антона всё, что попадалось под руку, потом на лестницу, наверх, на второй этаж по кромке этажа, роняя цветочный горшок. Антон превратился в леопарда. Прыгал за зайчишкой через три-четыре ступени, уворачивался от летящих в него предметов, почти летел, вытягиваясь за этим трусливым тельцем, мягко падал, запнувшись о цветочную кадку. Пару раз Давид успел открыть какие-то двери, и преследователь даже получил одной по лбу.

— Тварь! Стой! Я ж убью! — азартно кричал Антон и устремлялся за парнем на третий этаж. В пати-комнату, вокруг стойки, вокруг пуфов, хищник получает по голове мишенью, та переламывается надвое. Он прыгает, успевает схватить жертву за штаны. Давид падает, но со всей дури пяткой ударяет Тошу в нос. Тот наконец матерно взвыл, на лице тут же образовалось кровяное пятно. Отважный беглец вырвал ногу из вражеских ручищ и вчистил вон…

— Да-а-ави-и-ид! Мой пёсик! Моя лапуля! Моя куколка! Ты где? — Антон, размазав по лицу кровь и не обращая внимания на то, что вся белоснежная футболка в преступных пятнах, крадучись, сверкая безумными глазами, скалясь, обыскивал третий этаж. В шкафах, под кроватью, за диваном, за шторами, на балконе… У себя в комнате, у него, за зеркальными дверями в коридоре… — Где же мой куклёнок? Где ты, тварь? Не лучше ли тебе самому выйти?

Антон застыл. Прислушался. На цыпочках прокрался в коридор в один угол, в другой. Вдруг на лице довольная улыбка. Он подбежал в тупик коридора к лестнице, что вела на чердак. Приложил ухо к узкой дверце. Улыбка стала ещё шире. Он кивнул самодовольно каким-то своим бесам и …раз… резко открыл створку двери.

— Ах! — Давид был распластан по внутренней двери, он шумно, судорожно вдохнул и принял на себя ненавистное тело. Антон вжался в мальчишку своей кровью, своей безумной ухмылкой, своей лихорадочной энергией, что родилась в нём во время погони. Он стал размазывать свою кровь по белому лицу, по приоткрытому рту, угрожающе приговаривая:

— Псинка! Ты меня таки завёл! Ты заводная игрушка! Ты умница! Это то, что мне нравится. Ты знал? Ай да сучёныш! Ай да Давидка! Ты сейчас будешь всю эту хуету на лице у меня и на животе вылизывать! Ага! Красавчик! Где же тот смелый пальчик? — Он стал ловить заметавшиеся и сжавшиеся в каменные кулачки руки мальчишки. — Ах, какой ты горячий! А глазки какие! Голубые! А губки? Мягкие! Сладкие! — И он кусает Давида за нижнюю губу. Тот взвизгивает, пытается отчаянно крутить головой. И получает короткий, неслабый удар под дых. Хватает, хватает воздух, его сгибает боль, из глаз предательские слёзы, из носа тоже какой-то пузырь — именинник мальчишеской ненависти. Давид инстинктивно прижимается к психу, тот переваливает его через плечо и, насвистывая мелодию из полоумного блокбастера Тарантино, тащит парня к себе в комнату, бросает на круглую кровать и сам практически прыгает рядом. Рассматривает внимательно жалкое лицо своей жертвы, удерживая поперёк живота железной рукой.

— Почему ты такой? — прохрипел смелый мальчик.

— Хм… — Антон улыбался. — От скуки, детка, от скуки. Вокруг одни лизоблюды. А ты нет. Ты смотришь на меня со всей ненавистью, готов убить. Это же замечательно! Это так меня волнует, душа моя! Только ты не перестарайся со своим сопротивлением. А то я ж не сдержусь! — И вдруг, поменявшись в лице, он навалился на тяжело дышащего Давида и сжал левой рукой маленькую ягодицу, сильно, до боли, до синяков. — Я хочу этого всё больше и больше! Моя псинка! Будь здравым, хотя бы ты… — И больно стал не целовать, а кусать уже окровавленные и сопливые губы Давида. Спустился к шее и впился, как вампир, к тукающей синей венке. Оторвался и стиснул правой рукой эту самую шею. Сильнее, увереннее, азартнее — так, что Давид выгнулся, вцепился руками в плечи психа, захрипел, закатил глаза, язык налился свинцом, из носа хлынула уже своя кровь, а за искажённым лицом Голикова померещилось беззубое лицо какой-то доброй старушки, белое-белое лицо…

Спал он в эту ночь в углу на коврике с вышитыми косточками. Замёрз, вытащил из-под кровати безмятежно сопящего Антона меховой костюм белки и сам надел его, чем порадовал с утра своего хозяина-извращенца.

В гимназии на большой перемене напротив него за стол уселся Илья. Молча жевал свою порцию, казалось, почти не смотрел на Давида. Да и тот не хотел, чтобы его рассматривали, кукожился, вжимал шею, скрывал взгляд: чем гордиться? Губы треснуты и вспухли, под скулой почти чёрный засос, шея в синюшных пятнах. Не сам же себя истязал. Это ясно всем. Допив капучино, Илья сказал категорично:

— Знаешь, нахер мне его деньги? Тебе надо бежать. Пока не поздно… Или уже поздно?

Давид не ответил, ибо ещё слово, ещё хотя бы один участливый взгляд, и он разревётся…

— 7 —

«Дружба Давида и Ильи не была похожа на обычную мальчишескую дружбу: не было в ней совместного просмотра боевиков и футбольных матчей, не было бездумного шатания по подворотням, не было бурных обсуждений одноклассниц или игр для Playstation, не было общих крыш для встреч и любимых мест погонять мяч. Даже вредные привычки в виде курения они осваивали суверенно друг от друга. И общались они исключительно в школе и исключительно на переменах, по крайней мере в первый год. Это уже через лето в десятом классе они окажутся в одном профиле и сядут за одну парту. А поначалу учились в параллельных.

Они и не разговаривали толком первый месяц знакомства. Лишь, встречаясь в коридорах гимназии, перекидывались понимающими взглядами или молча обедали друг напротив друга. Однажды всех старшеклассников согнали в актовый зал на нравоучение от имени инспекции по делам несовершеннолетних, и Илья выцепил из возбуждённой толпы Давида и утянул за собой в пустующий кабинет литературы. И там под застывшими взглядами великих русских писателей они говорили. Тогда Давид рассказал о своих родителях, о детском доме, о слабой надежде отыскать дядю Саню-моряка и о более сильной мечте сбежать в Москву.

— Н-да… Мечта дурацкая и детская, но вполне обоснованная, — резюмировал Илья. — Понимаю… Хотя, конечно, я в шоколаде по сравнению с тобой…

Помолчали.

— Илья, — осторожно начал Давид, — а ты знаешь, чем твой отец занимается?

— Знаю, я ж не наивный цыплёнок. Но у меня будет другая дорога. Осуждать отца и Макса я не собираюсь, но и «работать» с ними не буду. Я буду учёным. И придумаю лекарство от рака. И ещё от чего-нибудь…

— Благородно. У меня была сестра старшая. Она умерла от рака. Не дождалась твоего открытия, — серьёзно посетовал Давид. — И как отец относится к твоей мечте?

— Никак. Он и не знает. Мы с ним почти не общаемся. Он всегда занят. Если бы не этот балласт — Голиков, — то он бы уже давно был единоличным хозяином города.

— Голиков? Юрий Владимирович? Балласт? Разве они не друзья?

— Не-а. Мне Макс говорил, что отец вынужден терпеть этого вислоухого мэра и поддерживать, чем-то тот держит отца. Но я не в теме…

— А Макс и Антон не друзья?

— Типа «друзья», — и Илья выразительно изобразил двумя пальцами кавычки в воздухе. — На людях — братаны, а за глаза… Макс того «отморозком» называет, а Голиков Макса сам знаешь как… Макс считает, что Тошенька поопаснее будет своего батюшки.

• Предыдущая
• 16/45
• Следующая