В южных морях - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 17

• Предыдущая
• 17/64
• Следующая

Я упомянул о подарках, это непростой вопрос в Южных морях, и он прекрасно иллюстрирует вульгарную, невежественную манеру судить о народах огульно. Во многих местах полинезиец дарит лишь для того, чтобы получить что-то в виде ответного подарка. Я бывал на островах, где население окружало меня плотной толпой, будто собаки тележку с кормом, и где частые заявления «Ты мой плени (друг)» или (с большим пафосом) «Ты мне как родной отец» нужно принимать с громким смехом и бранью. И возможно, повсюду у жадных и корыстных людей подарок рассматривается как способ получить нечто большее. Существует обыкновение делать подарки и получать что-то в ответ, и подобные типы, следуя этому обычаю, пристально следят за тем, чтобы не оставаться в накладе. Но с людьми иного чекана дело обстоит противоположным образом. Скупой полинезиец не успокаивается, пока не получит ответного подарка; щедрый беспокоится, пока подарка не сделает. Первый разочарован, если вы не дали ему больше, чем он вам; второй чувствует себя несчастным, если думает, что дал меньше, чем вы ему. Я знаю это по собственному опыту; если он входит в противоречие с опытом других людей, сочувствую их невезению и радуюсь своей удаче: данное обстоятельство не может ни изменить того, что я видел, ни преуменьшить того, что получил. И надо сказать, я нахожу, что те, кто спорит со мной, зачастую исходят из одних лишь предположений, сравнивают полинезийцев с неким идеальным человеком, образцом щедрости и благодарности, которого я ни разу не имел удовольствия встретить, и забывают, что наша почти нищета для полинезийцев почти немыслимое богатство. Приведу один пример: я рискнул уважительно заговорить о подарках Станислао с одним умным человеком, ненавидящим и презирающим канаков. «Да что они представляют собой? — воскликнул он. — Дикари! Шваль!» А полчаса спустя этот самый джентльмен, настроясь на иной лад, пространно говорил об уважении, с которым маркизцы относятся к такого рода достоянию, о том, что они ценят выше всякой другой собственности за исключением земельной, и какие баснословные доходы оно могло бы принести. Пользуясь приведенными цифрами, я подсчитал, что только те подарки Ваекеху и Станислао, о которых шла речь, стоили около двухсот пятидесяти долларов, а официальное жалованье королевы составляет двести сорок долларов в год.

Но щедрость, с одной стороны, и бросающаяся в глаза жадность с другой, являются исключением как в Англии, так и в Южных морях. Обычный полинезиец выбирает и делает подарки не с надеждой на выгоду и не с пылким желанием доставить радость. Это просто общественный долг, и он исполняет его добросовестно, но без малейшего энтузиазма. И мы лучше всего поймем склад его ума, если обратим внимание на собственный опыт в том, что касается нелепости свадебных подарков. Мы дарим их без малейшей мысли об ответных, однако если у нас потом тоже будет свадьба, мы, не получив ответных подарков, сочтем себя оскорбленными. Обычно мы делаем эти подарки без любви и почти всегда без искреннего желания обрадовать; наш подарок скорее знак нашего престижа, чем мера привязанности к тем, кому мы его преподносим. В значительной мере именно так обычно обстоят дела у полинезийцев, их подарки формальность, они не предполагают ничего, кроме исполнения общественного долга, их дарят и получают в ответ точно так же, как мы наносим друг другу по очереди утренние визиты. А практика отмечать и измерять подарками события и чувства является в островном мире всеобщей. Подарок является у них мерой личного достоинства, это глубоко сидит в сознании островитянина. Мир и война, свадьба, усыновление и натурализация празднуются, они готовы принимать подарки или отказываются от них, и для островитянина делать подарок так же естественно, как для нас носить визитницу с карточками.

Я уже несколько раз упоминал о покойном епископе, отце Дордийоне, Монсиньоре, как его до сих пор называют почти повсюду, наместнике Папы на Маркизских островах и епископе Камбисополиса in partibus[34]. На всех островах этого внушительного, старого, доброго, неунывающего человека вспоминают с любовью и уважением. Его влияние на туземцев было очень сильным. Они считали его самым главным человеком — главнее адмирала, отдавали ему на хранение деньги, советовались с ним относительно покупок, не сажали на своей земле деревьев, не получив одобрения этого духовного отца островов. Во время массового исхода французов он один представлял собой Европу, жил в резиденции и правил рукой Темоаны. Первые дороги были проложены при его содействии и по его наставлению. Дорога между Хатихеу и Анахо начала строиться с двух концов для приятных вечерних прогулок и была завершена благодаря соперничеству между двумя деревнями. Священник расхваливал в Хатихеу успехи, достигнутые в Анахо, а жителям Анахо говорил: «Если не будете стараться, ваши соседи перевалят через холм раньше, чем вы достигнете вершины». В настоящее время этого добиться нельзя, а тогда было можно — смертность, опиум и уменьшение населения еще не зашли так далеко; и жители Хатихеу, как мне говорили, до сих пор соперничают друг с другом красотой нарядов, а прохладными летними вечерами устраивают в бухте целыми семьями соревнования по гребле. Видимо, есть по крайней мере какая-то истина в общем мнении, что совместное правление Темоаны и епископа было последним и кратким золотым веком Маркизских островов. Но гражданские власти вернулись, миссию выселили из резиденции в течение суток, начались новые методы правления, и золотой век (чем бы он ни был на самом деле) пришел к концу. И самым сильным доказательством престижа отца Дордийона является то, что он пережил, очевидно, без малейшего ущерба эту поспешную смену власти.

Его методы работы с туземцами были в высшей степени мягкими. Этим варварским детям он и потом был добрым отцом, старался соблюдать в незначительных делах маркизский этикет. Так в этой необычной системе искусственного родства Ваекеху приняла епископа во внуки, а мисс Фишер из Хатихеу — в дочери. С того дня Монсиньор обращался к этой юной леди как к матери и завершал свои письма заверениями послушного сына. С европейцами он мог быть строг до суровости. Он не ополчался на еретиков, с которыми находился в дружеских отношениях, но правила своей церкви соблюдал и по крайней мере однажды добился заключения в тюрьму белого человека за несоблюдение престольного праздника. Но даже его строгость, столь невыносимая для мирян, столь раздражающая для протестантов, не могла поколебать его популярности. Мы лучше всего сможем его понять на более близких примерах. Все мы в Шотландии, наверно, знали какого-нибудь священника старой школы, педантично соблюдающего воскресенье, приверженца буквы закона, а в личной жизни скромного, приветливого, безобидного и веселого. Вот таким, кажется, и был отец Дордийон. И популярность Дордийона имеет еще более убедительное доказательство. У него была репутация, видимо, вполне заслуженная, проницательного делового человека, сделавшего миссию доходной. Ничто не вызывает такого возмущения, как участие в коммерции религиозных организаций, но даже торговцы-конкуренты хорошо отзывались о Монсиньоре.

Характер Дордийона лучше всего отражен в истории заката его жизни. Настало время, когда из-за ухудшения зрения ему пришлось отказаться от литературных трудов: от своих маркизских гимнов, грамматик и словарей, от научных статей, житий святых и духовной поэзии. Он стал искать новое увлечение, остановился на садоводстве, и его целыми днями можно было видеть с лопатой и лейкой, бегающим в детском рвении от межи к меже. С очередным ухудшением здоровья ему пришлось оставить и сад. Он тут же нашел новое занятие и сидел в миссии, вырезая бумажные цветы и венки. Епархия оказалась мала для его деятельности; маркизские церкви были сплошь украшены его рукоделием, а он все равно продолжал свое дело. «Ах, — говорил епископ с улыбкой, — когда я умру, с какой радостью вы станете выбрасывать мой мусор!» Я приплыл через полгода после его смерти, но имел удовольствие видеть кое-какие его изделия и смотрел на них с улыбкой, данью восхищения, которую (если я правильно понял его характер) он предпочел бы тщетным слезам. Болезнь все усиливалась, превращая его в инвалида. Было время, когда он отважно карабкался по диким маркизским скалам, принося мир воевавшим родам, а тут его пришлось носить в кресле от миссии к церкви и обратно, в конце концов епископ оказался прикованным к постели, обессиленным водянкой и страдающим от пролежней и ишиалгии. Так он пролежал без жалоб два месяца и 11 января 1888 года на семьдесят девятом году жизни и тридцать четвертом году своих беспримерных трудов на Маркизских островах скончался.

• Предыдущая
• 17/64
• Следующая