Вкус страсти - Блейк Дженнифер - Страница 23

Оливеру не дано испытать чувства, близкого к благоговению, которое он лелеял десять бесконечно долгих лет. О да, даже этого, что уж говорить о другом.

Да, леди Маргарита стала старше, теперь она двадцатишестилетняя женщина — пожалуй, ее даже можно считать старой девой. Но что с того? На самом деле ничего не изменилось.

Или изменилось?

Он резко и глубоко вдохнул и со стоном выдохнул, положил руки на парапет перед собой и низко опустил голову.

Что ж, кое-что и правда изменилось. Он уже не столь бесстрастен, как раньше, когда смотрит на нее теперь, и уже не может игнорировать исходящий от нее аромат, сладкую пытку ее прикосновений, бессознательную соблазнительность ее улыбок.

Но это не важно. Она никогда об этом не узнает.

«Попросите освободить вас от клятвы», — сказал ему Оливер, словно это так же легко, как попросить прощения. То, что итальянец вообще мог предложить подобное, только доказывало, что он совершенно ничего не понимает.

Что он должен был сказать? Простите, миледи, но я передумал и хотел бы забрать назад слова торжественной клятвы, которую дал вам так давно. Служение вашей прелестной милости с целомудрием, приличествующим рыцарю в отношении дамы сердца, как записано в правилах куртуазности, стало чертовски неудобным. Я намерен затащить вас в постель для хорошего, качественного совокупления, после чего скоропостижно жениться на вас. Мне просто нужно, чтобы вы освободили меня от клятвы, тогда я смогу немедленно приступить к осуществлению своего плана.

Дэвид презрительно фыркнул. Да Маргарита рассмеется ему в лицо! Или, по крайней мере, окинет его одним из тех надменных взглядов, которые она приберегала для случаев, когда чувствовала себя оскорбленной, и больше никогда не заговорит с ним. Впрочем, винить ее он бы не стал. Отречься от клятвы означает нанести смертельное оскорбление. Ведь тогда получилось бы, что он на самом деле с самого начала ничего серьезного в свою клятву не вкладывал.

А он вкладывал, вкладывал всю душу. И до сих пор вкладывает.

Да, но что, если она решит освободить его по собственной воле, без уговоров или даже просьбы с его стороны? Что тогда?

Он поднял голову и невидяще уставился в ночь. Сердце ухало в груди, а мозг, словно превратившийся в тлеющий уголек, неожиданно разгорелся вновь, и этот огонь полыхал прямо в черепе. Да, что тогда?

Он почти что поцеловал ее на первом же уроке танцев. Его губы оказались так близко к ее губам, что он вдохнул ее сладкое дыхание, ощутил на своих губах его тепло, как благословение, и мгновенно совершенно отчетливо понял, как именно она прижмется к нему всем телом. Он желал ее с такой яростной, мучительной жаждой, что отказ оглушил и ослепил его на столь долгое время, что он и знать не хотел, сколько это продолжалось. Как долго он сумеет терпеть ее близость, ее прикосновения, не подчиняясь власти безумного желания?

Если он получит ее согласие — допустимо ли позволить себе приблизиться к ней, как к любой другой женщине? Допустимо ли вкусить ее, прижать к своему изнемогающему телу, провести по ее нежным изгибам своими мозолистыми руками? Посмеет ли он?

Она была единственным человеком, и вообще единственным, чего он боялся. Конечно, она не представляла собой никакой реальной угрозы, но она одна обладала властью уничтожить его. Она могла совершить это, лишив его нежной части души, в которую он не пускал никого и никогда.

Гм! Но ведь если ему не суждено утолить ее женские желания, то кому суждено? При одной мысли о том, что Галливел или любой другой мужчина приобщит ее к любовным тайнам, в нем поднималась такая волна ярости, что сводило живот. Грубое, эгоистичное обладание оскорбит ее, превратит в сломанную куклу, заставит страшиться любого мужского прикосновения.

Боже, только не это!

За ней нужно ухаживать — нежно и неторопливо, с заботой и умением, чтобы она открылась как некий прекрасный экзотический цветок, умоляющий, чтобы его, наконец, сорвали.

Кто мог сделать это для нее — кто, кроме него?

Больше никто. А раз так, он это сделает, если на то будет воля небес.

Внезапно его охватил страх, что эта необходимость — не более чем оправдание, позволяющее спустить с поводка желание, которое он так отчаянно сдерживал. Возможно, это просто дьявольское искушение, насланное на него для того, чтобы заставить его отречься от клятвы, отдаться страсти, забыв об истинной заботе о Маргарите.

Ах, если бы только он мог получить ее согласие, он бы немедленно на ней женился. Тогда ей больше не угрожал бы брак с Галливелом. И никакой другой мужчина уже не смог бы вынудить ее пойти с ним к алтарю, чтобы завладеть ее приданым — землями и замками или даже просто ради ее милого лица и сладостных изгибов тела. А его священной обязанностью и правом станет охранять и защищать ее — всегда.

И это будет честью для него. Навечно.

Он должен придумать, как освободиться от клятвы. Ее нужно убедить в правильности этого поступка, и так, чтобы она произнесла необходимые слова без подсказок или просьб с его стороны. Другого пути нет.

Да, но можно ли ее в этом убедить? И если да, то как это следует осуществить?

Маргарита услышала пронзительный крик еще до того, как успела добраться до ворот в каменной стене, выходящих на сушильный двор. Ее сердце отчаянно забилось. Подхватив юбки, она сорвалась на бег. Голос, в котором звучали панический ужас и гнев, принадлежал Астрид.

Маргарита уже какое-то время разыскивала свою маленькую служанку и успела обыскать весь замок, прежде чем вспомнила о дворе, где вывешивали на просушку белье. Она даже заглянула в конюшню — на тот случай, если Оливер уговорил Астрид отправиться с ним на прогулку. За последние несколько дней эти двое стали притираться друг к другу. Они болтались без дела в обеденное время, поскольку Маргарите и Дэвиду было велено обедать наедине с королем.

Во время этих трапез Генрих демонстрировал великодушие суверена, показывая Дэвиду, как именно следует угощать фаворитов, распределяя пищу, огромной грудой сложенную на его серебряном блюде. Ее роль сводилась к тому, что она принимала от Дэвида изрядную порцию того или иного блюда, когда он подражал монарху, улыбалась и должным образом благодарила его. В общем, питалась Маргарита более чем хорошо.

Ворвавшись в сушильный двор, она резко остановилась. Оливер держал Астрид, перекинув ее через свою руку вниз головой. Он смеялся как сумасшедший над ее воплями и попытками освободиться и задирал ее юбки и сорочки.

— Прекрати! Прекрати немедленно! — Маргарита бросилась к итальянцу, вкладывая в каждый шаг всю пылающую в ней ярость. — Как ты смеешь поднимать на нее руку?

— Но миледи!

Темное, как у всех жителей Средиземноморья, лицо Оливера залила краска. Испуганно распахнув глаза, он торопливо привел в порядок платье Астрид и посадил ее себе на руку, словно недоразвитого ребенка. Карлица закачалась, пытаясь удержать равновесие на импровизированной жердочке, и невольно обхватила наглеца за шею.

— Что ты задумал? Я требую объяснений!

— Миледи, вы все не так поняли, клянусь вам! — В голосе итальянца зазвучало отчаяние. Он взмолился, глядя на напряженное личико Астрид: — Сжалься, скажи ей, пока она не вызвала охрану!

— Он настоящий дьявол, — процедила Астрид сквозь зубы. — Он заслуживает того, чтобы его заперли.

Маргарита задумалась. Несмотря на видимое негодование карлицы, она, похоже, была цела и невредима.

— Что здесь происходит? Я все равно узнаю правду.

— Дело было так, — начал Оливер.

— Не слушайте сладкие речи этого человека!

— Я смотрел, как бедная маленькая Астрид развешивает на веревке белье, и, из лучших побуждений, поднял ее, дабы облегчить ей задачу…

— Я тебе покажу «бедную маленькую Астрид»! — завизжала сидящая у него на руке женщина и ударила его ладонью по лицу. — Поставь меня. Поставь немедленно!

— Ну что ты, пампушечка моя, — хихикнув, урезонил ее Оливер и легко перехватил ее ручку. Карлица немедленно принялась дергаться и лягаться, пытаясь освободиться, обрушивая на него град проклятий.