Десять пальцев - Стогов Илья Юрьевич "Стогoff" - Страница 2

• Предыдущая
• 2/26
• Следующая

Лично мне кажется, что специалисты что-то напутали… где-то ошиблись. Уж для меня-то этот день точно не был самым коротким.

Спустя ровно 785 лет после опубликования папской буллы в доминиканцы был принят я.

Священник, стоящий за алтарем в домашних тапочках, торчащих из-под длинного облачения, выглядел непривычно.

Священник прочел всем нам проповедь. Проповедь была хорошая. О чем именно он говорил, я вам не скажу.

После проповеди начался сам обряд приема в Орден. Почти за тысячу лет обряд ничуть не изменился. В промерзшем Петербурге начала третьего тысячелетия все происходило так же, как в теплой средневековой Франции:

— Чего ты просишь?

— Прошу тебя, сестра, принять меня в Орден проповедников…

Вновь принятым доминиканцам давали крестик на золотой цепочке. Крестик был черный с белым — тех же цветов, что одежды доминиканских монахов.

Выходя из дому, я, как дурак, нарядился в кожаные джинсы. При попытке встать на колени джинсы скрипели и не желали сгибаться. Ну да ничего. Я тоже крепкий парень. Согнул-таки их. Больше никогда не стану носить эти джинсы.

А потом священник через голову стянул облачение, монахини пригласили нас в соседнюю, маленькую, комнату, и все сели пить чай с пирожными.

Лично я чай не пью вообще никогда. Сестры сказали «о'кей» и принесли мне банку кофе из Латинской Америки. У той монахини, что протягивала мне банку, на безымянном пальце правой руки было надето обручальное кольцо.

Невеста Христова.

Священник, улыбаясь, рассказывал, что время перед Рождеством — самое тяжелое время в году. Четыре мессы в день: для детей, по-английски, по-русски… плюс занятия с людьми… плюс недавно умер один прихожанин, нужно организовать похороны… и самое главное — исповедь… священники сидят в огромных неотапливаемых церквях и слушают, как грешники раскаиваются в совершенном… по много часов в день… неделя за неделей… такая вот жизнь.

Допив кофе, я вышел на лестницу и выкурил сигарету. Стены на лестнице покрывал иней.

Первая ступень принятия в Орден называется постулат и длится год. Затем следует новициат. Это еще год-три. Потом можно приносить обещания на всю жизнь.

Несколько лет… каких-то несколько лет, и я — доминиканец.

1990-е… странное время. Чем я только не занимался на протяжении этого десятилетия. До годов, начинающихся с цифры «20», мог, наверное, и не дожить. Однако дожил. Жив до сих пор.

Крещен я был в Католической церкви. Так уж получилось. То есть я, конечно, могу сказать, что Господь хотел, чтобы получилось именно так, но вы ведь не поверите, да?

Я был крещен в Католической церкви будучи взрослым парнем: двадцать мне уже исполнилось.

То, что было до, и то, как стало после этого события… это было даже не разными частями одной жизни, а двумя разными жизнями. Я имею в виду, что очень серьезно отнесся к тому факту, что был крещен в Католической церкви.

Крестили меня утром, а уже вечером все сережки были вытащены из моих ушей, футболки с нецензурными англоязычными надписями отправились в мусоропровод, а компашки любимых U2 были раздарены знакомым…

Разливное пиво и растатуированные подружки остались в прошлом. Началась совсем другая история. Это было хорошо.

Приятели отжигали на первых rave-parties, а я читал отцов Церкви. Они уезжали на танцульки в Гоа, а я пешком отправлялся в паломничество в Могилев.

Так продолжалось какое-то время… а потом я огляделся и вдруг увидел, что все уже не так… что сережки и футболки на старых местах… что в CD-проигрывателе опять надрывается U2… а отцы Церкви лежат недочитанными.

Однако это был не окончательный финиш, а всего лишь промежуточный. Осенью 2001 года Господь, богатый милосердием, еще раз тихонечко позвал меня по имени.

Мне была дана еще одна попытка. Шанс жить правильно.

Я не был уверен, что знаю, как это — правильно. То есть мне предстояло сыграть партию в игру, в которой я не знал даже половины правил. Поэтому, перед тем как выйти из монастыря, я спросил об этом священника.

Священник улыбнулся.

— Ты действительно хочешь жить правильно?

— Да. Действительно. Это сложно?

— Ты ведь теперь доминиканец, да? Я открою тебе секрет. Большой доминиканский секрет. Вернее, даже два БОЛЬШИХ ДОМИНИКАНСКИХ СЕКРЕТА.

— Два?

— Во-первых, всегда молись…

— А во-вторых?

— А во-вторых, никогда не прекращай молиться!

— Это все?

— Это все.

Я сказал: «Хорошо, я буду». Священник улыбнулся мне еще раз.

Пока что я держу свое обещание.

Проснулся рано. Не было еще и девяти. Полежал, не открывая глаз. Умылся. Дошел до универсама, чтобы купить себе завтрак, но универсам был закрыт. В ларьке купил печенье Choko-Pie.

Поцеловал детей и дважды — жену. Вышел во двор. Двор был до противного знаком. Я сделал по нему несколько шагов. Конечным пунктом маршрута был Петропавловск-Камчатский. Край Азии. Берег Тихого океана. Место, за восемь тысяч километров от моего дома.

Сейчас, в момент, когда я шагаю по своему утреннему двору, там уже поздняя ночь. Не знаю, продается ли в тамошних ларьках Choko-Pie. Не знаю и того, есть ли там вообще ларьки.

Петербургский аэропорт Пулково был пуст.

Бесконечные ряды кресел. Пассажиры разговаривают вполголоса. Раз в десять минут громкий радиоголос рассказывает о новостях.

На стене висели последние телефоны-автоматы. Можно снять трубку и поговорить с женой. Собственный телефон я оставил дома. Даже если в тех краях, куда я еду, и есть станции мобильной связи, то роуминг стоит столько, что проще какое-то время помолчать.

Регистрация на рейс прошла без суеты. Секьюрити внимательно прощупали швы у меня на одежде. Даже полистали записную книжку. Потом пожелали счастливого полета. Я не стал говорить им спасибо.

Секьюрити были вежливы, но внимательны. Все на свете боятся террористов. Даже при посадке на рейс, вылетающий на Камчатку. Лично меня гораздо больше, чем террористы, тревожило состояние аэрофлотовской техники.

Помню, несколько лет назад я собирался лететь в Рим. Рейс, как водится, задержали. Сперва чуть-чуть. Потом довольно здорово. Итальянцы попробовали возмутиться. Им объясняли, что самолет не готов, а они все равно ругались.

В конце концов аэрофлотовские служащие сдались, разрешили всем сесть в самолет. После этого самолет попробовали завести. Он вибрировал, как сломанный мотоцикл, всем телом трясся, ревел и не желал заводиться.

В самолете все просидели больше четырех часов. Просидели молча.

Притихшие итальянцы делали круглые глаза. Ругаться им больше не хотелось.

Самолет «Ту-154» был тесным, у меня была клаустрофобия, и посадили меня к самому окну, а почти что мне на колени посадили мясистого камчатского мужчину в меховой шапке и толстой куртке. Из носа у мужчины торчали пучки шерсти.

Стюардессы напомнили, что радиотелефоны и ноутбуки при взлете положено выключать. Уши заложило еще до того, как мы оторвались от земли. Ненавижу это ощущение.

В салоне погасили свет. Самолет сперва замер на секунду, а потом резко рванул вперед и вверх. Чтобы не смотреть в окно, я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Думать начал, разумеется, о том, что примерно в тех краях, куда я лечу, в 1982-м советские ПВО сбили южнокорейский «Боинг». Погибло несколько сотен человек. А в 1999-м русский «Ил-96» грохнулся прямо на жилой район в Иркутске. Погибло несколько сотен человек.

Когда ты взлетаешь, то всегда думаешь о чем-нибудь в этом роде. Втискиваешься в алюминиевую кастрюлю, повисаешь на высоте одиннадцати километров над промерзшей землей и начинаешь понимать, что прожил жизнь неправильно… что тратил ее не на то, на что стоило тратить… а потом ты приземляешься, подошвами касаешься земли и не можешь поверить: Господи! Неужели я и в самом деле думал обо всей этой херне?!

• Предыдущая
• 2/26
• Следующая