Крылья (СИ) - Славина Ирена - Страница 3
- Предыдущая
- 3/143
- Следующая
— Буду! — выпалила я с деланной серьезностью, и мы обе рассмеялись. О чем я тут же пожалела, чувствуя вспышку боли в боку.
— Ты сказала, что кое-кого поймали? — я поздно поняла, что снова гоню грозовую тучу в едва возникшую атмосферу непринуждённости.
— Да, — буркнула Анна. Достала завернутый в салфетку нож и принялась пилить цыплёнка.
— Он уже умер, — пошутила я и стала ждать ответную шутку. Но вдруг нож в руке Анны погрузился в цыпленка по самую рукоятку и замер, она застыла на месте и выпалила:
— Не умер, он просто разбил голову… Поделом, Бог всё видит.
Я почувствовала, как грозовая туча разродилась первой молнией.
***
— Что? — поперхнулась я.
Анна ошарашено поджала губы.
— Ты имела в виду… цыплёнка, да? — наконец криво усмехнулась она.
— Да! А ты кого имела в виду?
— Слушай… Твой отец меня…
— Анна, пожалуйста…
— Разделает на части, — закончила она.
«По-жа-луй-ста», — повторила я одними губами. И она сдалась, выкатывая слова медленно, как валуны.
— Один из задержанных. Разбил себе голову о металлическую перегородку в машине. Очень сильно.
— Как? Случайно?
— Нет. Случайно так удариться невозможно! Он бился головой об эту… железку, пока его не оттянули и что-то не вкололи. Там черепно-мозговая и кровавое месиво вместо лица. Ох, зачем я всё это рассказываю, твой отец меня закопает…
У меня перехватило дыхание.
«Крови много не бывает», — говорю я и двигаю задницу поближе к решётке, обрамляющей сиденье водителя. «Крови много...» — я упираюсь лбом в металлическую перекладину и…
— О…
И в эту секунду я вспомнила тот обрывок сна, который каждый раз ускользал от меня сразу же после пробуждения. Мои пальцы впились в матрас, комкая простыню.
«Не бывает…» — я откидываю голову назад и с молниеносным ускорением опускаю ее на металлическую балку. Первый удар рассекает кожу на лбу — алый ручей устремляется вниз, разделив лицо на два берега. Второй удар ломает нос. От боли и напряжения вздуваются вены на руках. Моё сознание готово выпрыгнуть из этого тела, но я почему-то уверена, что у меня еще есть… минута-две. А потом… крылья вернут меня.
— Лика, боже мой… Врача! — завопила Анна. — Ох я дура…
Мне стало трудно дышать, в глазах снова заплясали разноцветные точки. Это не он разбил себе голову. Это я разбила ему голову.
Всё случившееся в машине для арестантов — не было сном.
***
Когда схлынула первая волна потрясения, во мне не осталось камня на камне. Морально я была выпотрошена, как новогодняя утка. С маниакальным упорством я перекладывала в уме куски своего жуткого паззла. Вот серо-голубой кусок, с Якобы-Феликсом и крыльями. Вот чёрный кусок: я сижу в отсеке для арестованных. А вот алый: я ритмичными ударами счищаю металлической балкой кожу со своего (нет, с чужого!) лица…
Я действительно была там.
Меня нашли вскоре после того, как я потеряла сознание под прилавком. Я смотрела на спасающего меня человека в форме и видела перед собой Феликса. А потом я отключилась и моё сознание «перепрыгнуло» в тело мужика в чёрных ботинках. Одна часть меня осознавала реальность произошедшего, а другая — бо?льшая — пыталась выдать всё происходящее за галлюцинацию на фоне травматического шока. Одна часть меня решила, что другой такой шанс для кровавой — во всех смыслах — мести больше не подвернётся. Другая — сделала всё, чтобы я не вспомнила об этом.
Я собрала свой ужасный паззл и теперь, под завязку наполненная предчувствием грозящего помешательства, не могла оторвать от него глаз.
Я не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы не родители. О том, что творилось в моей голове, я не смогла бы рассказать никому. Они поняли это и привели ко мне человека, перед которым я по собственной воле вывернула всю душу наизнанку.
***
Его звали доктор Караванский. Он был моим психотерапевтом.
Ему было за пятьдесят, коренастый, смуглый, гладко выбритый — он смахивал на наркоторговца на пенсии или отставного фокусника, которого уволили после того, как тот ненароком распилил живую ассистентку в черном ящике... Ну или еще что-нибудь этакое лезло мне в голову, когда он усаживался напротив меня, надевал очки и затевал очередную душеспасительную беседу.
Два раза в неделю он приезжал к нам домой, парковал у ворот свой черный мерседес (наркоторговцы-пенсионеры ездят именно на таких), не спеша выпивал чашку кофе с Анной, а потом уже брался за мою душу. Родители молчали, но наверно его услуги стоили целого состояния. Потому что он смог бы убедить дьявола собственноручно зажарить себя на адской сковородке.
Месяца ему хватило с головой, чтобы я снова начала сомневаться в реальности моего «перемещения».
— Лика, дай себе шанс, — говорил Караванский поставленным голосом циркового конферансье, бомбардируя меня бликами очков в золотой оправе. Словно я была маленькой девочкой с ободранными коленками, которая никак не может выбраться из особенно большой и грязной песочницы.
И я вставала и ползла, понимая, что этот шанс мне действительно нужен. Развилка дороги была освещена предельно ясно: или этот шанс — или опять апельсины и жареные цыплята от сочувствующих родственников. Но уже в другую больницу — психиатрическую.
Какая-то часть меня продолжала истошно вопить, что «перемещение» было. Но я решительно перепрыгнула через этот этап своей жизни, как через горящую кучу мусора, отряхнула подол, пригладила волосы и пошла вперёд.
Одновременно с этим мои ночные кошмары перестали меня мучить. Я наивно полагала, что навсегда.
2. Пожалуйста, не надо
Едва я встала на ноги после нападения, отцу предложили работу в Германии. Эта новость стала для меня полной неожиданностью. Мой папа, который днями и ночами пропадал в своей лаборатории, в подземелье какого-то (дракона) научно-исследовательского института, и о котором, как мне казалось, кроме меня и Анны, никто не вспоминает, — вдруг позарез понадобился кому-то аж в Германии. Если точнее, в Центре молекулярной биологии Хайдельбергского университета. (Мне, как примерной дочери, пришлось выучить назубок место новой «работы»).
Оказалось, папино имя было на слуху в научной среде. О чем я наверно знала бы, если бы хоть чуть-чуть соображала в генетике. Но, ясное дело, с генетикой я не дружила, а папа сообщать мне о своей крутости не считал нужным. В те драгоценные дни, когда он не сражался допоздна со своим "драконом", а мог провести время с семьей, – он предпочитал поговорить не о работе, а о более важных вещах. Например о том, есть ли у меня уже ухажёр и не распускает ли он руки...
И тут вдруг эти немцы, выманивающие папу из подземелья в свои светлые, уютные лаборатории. Конечно, он не мог отказаться, не мог устоять. А нам с Анной не оставалось ничего другого, как радоваться вместе с ним, засунув подальше вопросы «надолго ли?», «а как же мы?» и «что же дальше?».
На семейном совете, за тарелкой дымящегося жаркого и бутылкой шампанского, было решено, что Анна не поедет с отцом в Германию. Останется в Симферополе еще на год, пока я не закончу школу, а Феликс — колледж. О том, чтобы оставить «ребятишек» без присмотра, и речи не шло. Во многом благодаря Феликсу. На Феликса со спокойной душой можно было наклеить ярлык «трудный ребёнок». «Ребёнку» шел двадцать третий год, но трудностей всё не убавлялось...
***
Отец уехал в Хайдельберг сразу же после первого звонка, когда я, торжественно разодетая в белоснежную рубашку и черные брюки (всё что угодно, только бы скрыть свежие шрамы на руках и ногах) — начала свой последний учебный год. Даже Феликс заявился на торжественную линейку с тремя алыми розами наперевес. Меня бросало в дрожь от красных роз после того, что произошло; меня тошнило от самого Феликса, но я взяла цветы с вежливой улыбкой, пока мои одноклассницы поедали Феликса глазами (почему девчонкам всегда нравятся отморозки?). Потом мы всей семьёй отправились гулять в парк, ели мороженое и смеялись — пожалуй, это была последняя радужная страница в жизни нашей семьи. А потом всё покатилось в пропасть...
- Предыдущая
- 3/143
- Следующая
