На берегах Горыни и Случи - Струтинский Николай - Страница 10

• Предыдущая
• 10/76
• Следующая

Будлянские поля, согретые весенним солнцем, покрылись янтарной зеленью. По утрам их окутывали сизые туманы. Родная земля!

Все оживало вокруг, радовалось чудесной поре. Только люди ходили молчаливыми, угрюмыми. Они мучительно переживали каждый час гитлеровской оккупации: в любую минуту каждый безвинно мог стать жертвой «нового порядка».

Закрылись мельницы.

Крестьяне вынуждены были тайком пользоваться самодельными жерновами. Кто-то сложил об этом горько-насмешливую песню:

А нас манили чащи, густые заросли ельника, ровные, как стрелы, просеки Невирковского леса. Мы готовились к открытой схватке с врагом.

— Мы уйдём из дому и неизвестно когда вернёмся, — говорил Ростислав. — Поэтому надо маме смолоть муки, ей тяжело будет одной, отец с заработков не скоро вернётся.

Ростислав и я извлекли запрятанные в сарае жернова, стали вращать тяжёлые камни. За этой работой нас застали полицейские.

— Руки вверх! — направили на нас винтовки.

«Как глупо получилось! Неужели все?» — молнией пронеслось в голове.

— Овец у тебя не воровали и рук не подымем! — спокойно ответил я.

Полицейский свистнул.

— Чего свистишь? Мы безоружные, а ты с винтовкой — и боишься! — упрекнул Ростислав.

— Ведите их в дом! — приказал старший.

В комнате сидели два гестаповских офицера. Полицейские рылись в вещах.

— Кто есть? — спросил офицер, когда меня и Ростислава ввели.

— Старшие сыновья Струтинского.

— Карашо, сейчас будем смотреть. — Офицер вынул из бокового кармана мундира записную книжку и ткнул в меня пальцем:

— Кто?

— Николай! А это мой брат — Ростислав.

Офицер, приподняв очки, внимательно рассматривал нас.

— О-очен карашо! Аллес гут! Где фатер, мать и ещё брат?

— На заработках. Через несколько дней придут. А сам подумал: «Хотя бы не появился отец».

— Шнель нах Межирич! — приказал, гитлеровец.

Я с братом оказался в одной из комнат конторы лесопильного завода. Нас повернули лицом к стенке, приставили охрану.

«Кто навёл хищников на наш след?» — донимали догадки. Перебирая в памяти всех недругов, я слегка повернул голову вправо и глянул в окно, выходившее во двор лесопильного завода. Между высокими ярусами аккуратно сложенных досок увидел гестаповских офицеров и Петра Косолапого.

Односельчане неодобрительно отзывались о нём. Это по его доносу был расстрелян крестьянин Зинько за нелестный отзыв о фашистах. Украдкой посматривая на этого человека с кривыми ногами и плешивой головой, я подумал: что он знает о нас? И тут вспомнил, как поздней осенью 1941 года я расспрашивал его о ящиках с боеприпасами, оставленными на грузовике красноармейцами, у которых кончился бензин на Жерновском тракте. Беседовал и о том, что, мол, неплохо бы вооружиться.

— Для чего? — хитро прищурил тогда глаза Косолапый.

— Как для чего? Мало ли нечисти шатается на нашей земле… От неё отбиваться надо…

— Ага, понял! — произнёс предатель, не уловив истинного смысла моих слов.

Волнение и злоба сдавливали мне горло. «Если уцелею, — мысленно поклялся я, — расправлюсь с ним». В комнату вбежал полицейский.

— Выходи! — крикнул он.

Нас вывели во двор, где стояло несколько гестаповцев. Косолапый был в стороне.

Не оставалось сомнения, что этот зажиточный, бездетный человек по кличке Слюнтявый является агентом гестапо.

Нас посадили на подводу и повезли. Сопровождал подводу своеобразный эскорт — два гестаповских мотоциклиста.

Караван въехал в село Невирков. Когда приближались к церкви, я ужаснулся: по обочине дороги навстречу шла мама.

Неужели подойдёт? Сердце моё стучало: не подходи к нам, мама! Не подходи! Не подходи!…

Но вот она совсем близко… Прядь седых волос выбилась из-под платка, их нежно колыхал ветерок. Опасность уже нельзя было предотвратить. Мама подняла голову и посмотрела на нас.

Я заскрежетал зубами, потряс головой, делая знак: «Не подходи!» На мгновение мама остановилась, точно вкопанная, и вдруг с криком бросилась к нам.

— Стой! — кричали ей полицейские, вскинув винтовки. Ездовой придержал лошадей.

— О милостивый господь бог! — всплеснула мама руками. — Дети мои!… Мои родные… Куда это вас?…

Мама задыхалась, плакала… Подскочила к нам и поцеловала…

— Отпустите, они ни в чём не виноваты! — обратилась к конвоирам. По её бледным морщинистым щекам текли слёзы…

— Прочь отсюда! Прочь! — старший шуцман изо всей силы оттолкнул седую женщину. От резкого толчка мама упала на землю.

— Мерзавцы! За что старуху обижаете? — не удержался я от гнева.

Лошади, подгоняемые возницей, рванулись вперёд.

— Мама! Родная!… — утешали мы. — Не плачь! Мы не виноваты! За обиду они ответят!…

Мама медленно поднялась и долго смотрела вслед удалявшейся подводе, в которой сидели со связанными руками её сыновья… И словно подгоняемая ветром поспешила домой. У ворот лесопильного завода встретила соседа Зигмунда Багинского.

— Ну что, доигрались твои молодчики? — с усмешкой бросил он матери. — На кого руку подняли? А? Против такой армии! Разум потеряли!…

— Не тешься чужим горем, от своей беды не уйдёшь!…

Дома мать подробно расспросила Катю о случившемся.

— А где Жора, Володя, папа?

— Не знаю, мамочка, они ещё не приходили.

Когда дети уснули, мама накинула на плечи шаль и вышла во двор. Тёмная ночь повисла над селом. Уставшие глаза с трудом различали тропинку, убегавшую к темнеющей полосе лиственниц. Вдруг послышались чьи-то шаги. На мгновение мама остановилась. Следят?

Шаги приближались, вот уже мелькнула тень человека. Мама узнала Слюнтявого. Он миновал кусты, за которыми притаилась она, и удалился.

Мать пошла к Никифору Янчуку, чтобы узнать, где муж и остальные дети.

• Предыдущая
• 10/76
• Следующая