Смерть белой мыши - Костин Сергей - Страница 21

Еще мы ловили щурят. Они были размером с карандаш, такими же тонкими и очень стремительными. Мы связывали за лямки концы маек, образуя сачок, расправляли его под водой и, затаив дыхание, подводили как можно ближе к зависшим на месте рыбкам. Потом резкое движение — иногда щурята от испуга сами ныряли в сачок — и мы радостно тащили добычу к нашему аквариуму. На ночь мы его опустошали, выпуская пленников обратно в реку — мы боялись, что к утру кто-либо подохнет по нашей вине.

Но я ведь не об этом хотел рассказать — удивительно, как детские воспоминания остаются живы в малейших подробностях и способны нахлынуть разом и заполнить все сознание. Так вот, несмотря на эти минуты несомненного счастья, которое живет во мне до сих пор, все наши с Женей мысли вертелись вокруг одного — вернуться домой. Мама с отцом приехали проверить, все ли в порядке, в первые же выходные. Я уплетал свои любимые рогалики с вареньем и грецкими орехами, свободной рукой утирая со щек слезы. Было непостижимо, зачем, раз нас к этому ничто не вынуждало, я должен был терпеть боль разлуки с мамой. Она тоже плакала, с надеждой и мольбой поглядывая на мужа. Но отец был непреклонен: он в моем возрасте был разлучен с родителями навсегда (напомню, его привезли в СССР на пароходе, полном детей поверженных испанских республиканцев). Я не в обиде на него из-за этого, даже, честное слово, и тогда не обижался. Я понимал, что в моем возрасте пора было становиться мужчиной.

В следующие выходные родители не приехали. И здесь я позднее согласился с отцом: так было лучше для всех. Включая отца: видимо, сцена свидания раздирала и его закаленную двумя войнами душу. Женя Мальков стремился домой не меньше меня, и в перерывах между ловлей щурят и раков мы составили план. И когда через две недели нашего пребывания в лагере не находившая себе места мама все же связалась со мной по телефону директора, я заявил, что если они не заберут меня в следующие выходные, мы с Женей сбежим из лагеря и отправимся в Москву пешком. Угроза подействовала — даже на родителей моего товарища, хотя и была лишь передана им моей мамой.

Странно, что прошло каких-нибудь пару лет, и я внутренне совершенно отпочковался от мамы. Хотя почему странно? Пускается же в свободный полет бабочка, которая до того была куколкой, а еще раньше — личинкой в своем коконе. И это одно и то же существо, хотя и так не похожее на само себя в разных стадиях.

И странно — я только сейчас задумался над этим, — моя любовь к моей первой жене, Рите, была абсолютно независима от чувства защищенности. Вернее, даже не так: мне тогда защищенность была не нужна. Жизнь расстилалась перед нами, как огромное чистое поле, и мы готовы были мчаться по нему с животной радостью и задором молодых лошадей. Мы знали, что всегда можем опереться друг о друга, но это не было связано с уязвимостью каждого из нас перед лицом жизни. Мы были одним человеком, которому все было по плечу.

Отчасти мы с Ритой были обязаны все тому же Петру Ильичу Некрасову. Потому что отсутствие защищенности в нашем новом качестве агентов-нелегалов мы, разумеется, ощущали. Мы жили на Кубе, чтобы потом чувствовать себя в Штатах кубинцами, а наш куратор Некрасов завершал подготовку. Я даже не знаю, что за эти два года было для нас важнее: среда, которая под конец пребывания стала для нас своей, или присутствие этого невозмутимого, неторопливого, все знающего, все понимающего и абсолютно бесстрашного человека. Мы много лет спустя встретились с Некрасовым еще как раз во время войны в Боснии, где он и погиб. И там я еще раз смог убедиться, насколько мое первое впечатление, полное юношеского восхищения и почитания, было верным.

Для Петра Ильича не было новых ситуаций. Где он черпал свое всеведение? У меня не раз была возможность убедиться, что этот бывший военный разведчик читал и Тацита, и Плутарха, и кардинала де Ретца, и Талейрана, и даже не существовавшего тогда в русском переводе Никколо Макиавелли. И, как несравненный автор «Государя», он считал, что все уже было, что с библейских времен люди не поменялись и в схожих обстоятельствах действуют одинаково, в каком бы столетии они ни жили. Кроме того, Некрасов был напитан народной мудростью, и никогда не слышанные мною ранее поговорки, поразительно точные, часто смешные, как правило, неожиданные, сыпались из него как из рога изобилия. Возможно, эти два источника и взрастили в нем мудрую отстраненность, позволяющую ему в любых обстоятельствах сохранять холодную голову. Чувство защищенности, которое он дал мне самим фактом своего существования рядом со мной, было отнюдь не коконом. Не знаю, стремился ли он сделать меня похожим на себя самого — и было ли это возможно, ведь таланты так редки, но снабдить меня инструментарием на всю жизнь, на все возможные случаи ему удалось. По крайней мере, я надеюсь, что не был у него самым плохим учеником.

Джессика? Нет, когда мы встретились, она была такой юной, такой неопытной в своем искреннем энтузиазме перед лицом начинающейся жизни, что это она нуждалась в моей защите. Тогда, когда она знала об этом, и тогда, когда опасность различал лишь я один. Удастся ли мне вот так протянуть эту ложь, на которой основана наша в остальном счастливая жизнь, до моей или ее смерти? Эта мысль — мрачный basso continuo всего моего существования, это — как черная спираль смерча под закрывшей горизонт тучей. Пронесет — не пронесет? Вот от этого кто-то бы меня защитил!

А вот мать Джессики Пэгги — четвертая после моей мамы, Риты и самой Джессики женщина, благодаря которым я по-прежнему жив и на плаву, — даже не знаю… Я ведь уже рассказывал об этом, после гибели Риты и наших двойняшек именно Пэгги вернула меня к жизни, которую дала мне мама. И все же, — во мне очень сильно развит инстинкт курицы-наседки, стремящейся опекать и защищать всех своих близких, — она теперь для меня ближе к своей дочери. Я иногда, не очень отдавая себе в этом отчет, проходя мимо, целую ее в макушку, как поцеловал бы ребенка, как до сих пор целую восемнадцатилетнего недоросля Бобби. Нет, в сущности, это я теперь защита всей семьи, ее дамба, прикрывающая польдер.

В этой сооруженной мною системе укреплений, в этой организованной круговой обороне я не защищен лишь с одной стороны. Всю мою выстроенную с немалым трудом жизнь может погубить малейший ложный шаг из Москвы. Я мог бы спиться от чувства постоянной тревоги, если бы не чувствовал, что и в Лесу, хотя бы пока что, мои тылы защищены. Это благодаря Эсквайру, ловкому и даже в чем-то коварному манипулятору, для которого интересы дела чаще всего оказываются приоритетом, но который — может быть, именно в силу того, что прагматически для тех же интересов дела это важнее всего — неприступной стеной обороняет своих агентов. Я знаю, что Эсквайр, он же Бородавочник, не сдаст меня, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь.

Его подчиненный и мой друг Лешка Кудинов как-то с усмешкой рассказывал мне, как Бородавочник отказал во встрече со мной своему новому непосредственному начальнику. Это было еще в советское время, когда в разведку «на укрепление» могли послать партийного чиновника. Тот, его новый начальник, как-то узнал, что один из наших самых удачно внедренных нелегалов в Штатах, то есть я, оказался в Москве. С рвением новообращенного, в котором, возможно, ничего предосудительного и не было, он хотел вплотную прикоснуться к этой стороне своего нового назначения, поддержать бойца, прибывшего с передовой, подбодрить его, снабдить ценными указаниями. Однако Эсквайр был профессионалом и понимал, что оправданные риски на самом деле вещь очень редкая. Его начальнику не помогли ни уговоры, ни прямые угрозы. «Подождите лет пятьдесят, если его досье решат рассекретить», — это все, чего он добился в качестве ответа. Через пару лет этого начальника отправили на укрепление в ЦК какой-то среднеазиатской республики, что в глазах всех подтвердило правоту Эсквайра. Теперь это уже не имело бы значения — все давно знают, что тот всегда прав.

Теперь, когда я мысленно обошел все степени своей защиты, мне пришла в голову новая мысль. Защищенность нужна не для статики, не для того, чтобы спрятаться от жизни и замереть в своей норке. От нее зависит степень твоей свободы. Ощущение свободы обернуто в чувство защищенности, как электрический провод в изоляцию. И чем оно, это чувство защищенности, сильнее, тем дальше ты можешь зайти в поисках приключений и смыслов.