Девять карет ожидают тебя - Стюарт Мэри - Страница 9

• Предыдущая
• 9/48
• Следующая

— Да? Не знала.

Он кивнул.

— Да. Tous les deux — оба. Дядя Леон для собственности, а дядя Ипполит для меня.

— В каком смысле?

Сияние в его глазах ничего хорошего не выражало.

— Я слышал, как папа сказал. Он сказал…

— Филипп, — начала я, но мальчик не слушал. Он сначала попытался перевести слова отца, потом бросил это занятие и процитировал на французском с бешеной скоростью, которая говорила о свежих и очень живых воспоминаниях.

— Он сказал: «Леон будет вести дела в поместье, ему это доверить можно. Только Бог может спасти Валми, если отдать его Ипполиту». А мама сказала: «Но Ипполит должен быть с ребенком, если с нами что-нибудь случится. За ребенком должен присматривать Ипполит, его нельзя отдавать Леону». Вот, что мама… — Он резко замолчал и крепко сжал губы. Я промолчала.

Он снова посмотрел на меня и заговорил по-английски.

— Вот, что они сказали. Это значит…

— Нет, Филипп, не надо переводить, — сказала я мягко. — Думаю, они не хотели, чтобы ты это слышал.

— Н-нет. Но я бы хотел все время быть с дядей Ипполитом.

— Ты его любишь?

— Конечно. Он сейчас в la Grece. Я хотел поехать с ним,-но он меня не взял.

— Он скоро вернется.

— Все равно долго.

— Все пройдет. А пока я буду присматривать за тобой за него, а дядя Леон будет присматривать за Валми.

Я остановилась и посмотрела на необщительное маленькое лицо. Не хотела быть высокопарной или пробуждать враждебные чувства в Филиппе, но, в конце концов, я отвечала за его манеры. Я решила попробовать.

— Он все делает хорошо. В поместье красиво, и он заботится о нем, са se voit. Нельзя быть неблагодарным.

Действительно, этого дядю не в чем было обвинить. Он посвящал Валми все свое время, всего себя. Все его мужество, не имеющее другого внешнего выхода, направилось именно на это. День за днем инвалидная коляска объезжала террасы, сады, теплицы, огороды, гаражи — все места, куда она могла проехать. И в самом замке везде чувствовалась рука внимательного хозяина. Ни один план не был слишком масштабен, ни одна деталь — чересчур мала для его сосредоточенного внимания. Формально Филипп, конечно имел основания сказать, что в собственном доме он — никто. Но в конце концов ему всего девять и, более того, он всегда жил в Париже. Дядя и тетя почти игнорировали его, но сформировавшаяся повседневная рутина вполне обычна для мальчика в таком положении. Я добавила, не вполне уверенно:

— Нельзя найти опекуна лучше.

Филипп полностью отгородился от меня, отодвинулся, сказал очень вежливо:

— Нет, мадмуазель, — и отвернулся.

И я поняла, что ничего не могу сделать с этой, казалось бы, немотивированной неприязнью.

Но к концу второй недели моего пребывания в Валми ситуацию мне, так сказать, прояснили. Мы с Филиппом как обычно в пять тридцать спустились в маленький салон. Ровно в шесть мадам нас пунктуально отпустила, но неожиданно задержала меня, не помню по какому поводу. Филипп не ждал и без церемоний вышел в коридор. Примерно через минуту я последовала за своим подопечным и наткнулась на премерзкую сценку. Филипп стоял белолицым олицетворением вины и несчастья рядом с дверью в салон и красивым маленьким столиком между двух стульев, обитых полосатой парчой. На одном из сидений я с ужасом увидела огромный подтек — будто ручка скатилась со стола и упала, разбрызгивая чернила. Я вспомнила, что мальчик писал дяде Ипполиту, когда я позвала его вниз. Должно быть, он оставил на столе открытой ручку, которую сейчас сжимал в грязном кулаке. И именно в этот раз он не сумел избежать встречи. Инвалидная коляска стояла посередине коридора, перекрывая все пути. Мальчик выглядел очень маленьким, виноватым и беззащитным.

Они меня не заметили. Говорил Леон де Валми. Он, очевидно, сердился, и, вроде бы имел на это право, но холодные удары его слов в ответ на обычную детскую небрежность пугали, он использовал не то, что колесо, атомную бомбу, чтобы раздавить бабочку. Пепельно-бледный Филипп пробормотал что-то, что могло быть извинением, но звучало просто испуганным лепетанием, а дядя рассекал этот лепет кнутом своего голоса.

— Вероятно, очень хорошо, что твои визиты в эту часть дома ограничены одним разом в день, поскольку, очевидно, ты еще не умеешь себя вести, как цивилизованное человеческое существо. Возможно в твоем парижском доме тебе разрешалось дико носиться в этой хулиганской манере, но здесь мы привыкли к…

— Это мой дом, — сказал Филипп. Он сказал это тем же тихим дрожащим голосом, но остановил Леона де Валми на лету. Сначала я подумала, что фраза звучит очень уж высокопарно, на мальчика это не похоже, но потом он добавил так же тихо, но очень четко. — И это мой стул.

Минута ужасной тишины. Вспышка какой-то эмоции на лице Леона де Валми. Но тут Филипп шагнул назад, и я вылетела из дверного проема, как дикая кошка, защищающая котенка.

— Когда успокоишься, Филипп, извинишься за это заявление.

Темные глаза дяди поднялись ко мне и он сказал холодно, но очень спокойно:

— Мисс Мартин. Боюсь, у нас произошла небольшая стычка. Возможно стоит отвести Филиппа в его комнаты и объяснить, что почтение к старшим — это одно из качеств, которые ожидаются от джентльмена.

Когда дядя заговорил со мной, мальчик быстро с облегчением отвернулся. Он был бледнее и угрюмее обычного, но глаза очень уязвимые, детские. Я посмотрела на него, потом на дядю.

— Нет необходимости. Он извинится сейчас. — Я взяла его за напряженные дрожащие плечи и повернула лицом к дяде. — Филипп?

Он сказал тонким захлебывающимся голосом:

— Прошу прощения за то, что был груб.

Леон де Валми посмотрел на нас обоих.

— Очень хорошо. Все забыто. Теперь мисс Мартин лучше отвести тебя наверх.

Ребенок сразу собрался идти, но я еще добавила:

— Понимаю, что с этим стулом произошло несчастье, Филипп был неаккуратен, но это относится и ко мне. Моя работа — следить, чтобы ничего подобного не происходило. Я виновата и тоже должна извиниться, месье де Валми.

Он произнес уже совершенно другим тоном:

— Очень хорошо, мисс Мартин. Спасибо. А теперь забудем об этом эпизоде.

Мы уходили, и я чувствовала, что наши спины разглядывает эта бесформенная фигура.

Я закрыла за собой дверь класса и облокотилась на нее. Мы смотрели друг на друга. Все его ставни закрылись, колючие проволоки натянулись. На белом лице немного дрожала нижняя губа. Он молчал. Надо бы провести лекцию, что дядя совершенно прав… Я сказала:

— Барашек мой, я с тобой и за тебя, но ты — маленькая сова, правда?

Филипп ответил упрямо:

— Невозможно быть барашком и совой одновременно, — потом прижался ко мне и заплакал.

С тех пор я помогала ему не попадаться дяде на глаза.

Весна захватывала все большие территории, а погода ничуть не портилась. На ближних горах сохранялся снег, белые вершины сверкали под облаками, будто не имели ни малейшего представления о смене времен года. Но долина зеленела, у воды расцвели фиалки, а вазы и каменные кадки, окружающие террасы замка, выплескивали созвездия нарциссов, танцующих на ветру.

Мы гуляли каждый день, закрываясь пальто и шарфами от ветра со снегов. Горный воздух шел Филиппу на пользу, щеки стали поярче, он иногда смеялся и немного бегал, хотя чаще всего солидно шел рядом со мной и отвечал на попытки ведения беседы на прекрасном, но медленном английском. Часто мы ходили по отлогому склону. У подножия горы реку Марлон пересекал узкий деревянный мост. Начиная отсюда, она была глубокой и спокойной, плавно переходила от одного сверкающего озера к другому. Дорога направлялась через долины и виноградники к деревне. Когда было известно, что мы попадем в Субиру, миссис Седдон, Берта, а иногда Альбертина давали нам мелкие поручения.

Однажды утром в понедельник первого апреля месье Сент-Обрэ, кюре, который обычно в это время обучал молодого графа латинскому, греческому и римской католической религии, появиться не смог, подвернул ногу. Пропускать занятия было не желательно, поэтому я отвела Филиппа в дом кюре рядом с церковью и оставила там. Я в первый раз оказалась в деревне одна, причем с массой свободного времени, встала на маленькой площади и глядела по сторонам.

• Предыдущая
• 9/48
• Следующая