За Россию - до конца - Марченко Анатолий Тимофеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/96
• Следующая

   — В феврале Добровольческая армия вынуждена была покинуть Ростов, — снова заговорила Люба. — Кстати, знаете, какое письмо написал из Ростова генерал Алексеев своим близким?

   — Любопытно узнать.

   — Я запомнила несколько фраз, — похвасталась Люба. — Вслушайтесь в них, они звучат как музыка: «Мы уходим в степи. Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы». Каково?

   — Прекрасные строки! — Я постарался вложить в свои слова как можно больше искренности. — Что ж, по-своему эти люди тоже любят Россию.

Люба задумчиво посмотрела на меня.

   — Давайте ещё по бокалу цимлянского, да пора и отдохнуть, — неожиданно предложила она. — Честно говоря, я устала от такого делового и, признаюсь, скучного разговора. Но Григорий Маркович велел мне ввести вас в курс дела, чтобы помочь как можно лучше выполнить вашу миссию!

   — А каковы наши планы назавтра? — поинтересовался я.

   — Утро вечера мудренее, — уклонилась она от ответа. — Вам следует отдохнуть перед дальней дорогой. Думаю, что вы будете спать богатырским сном.

   — Разве можно говорить о сне, находясь рядом с вами? — Меня вдруг потянуло на комплименты, хотя глаза уже слипались: безумно хотелось спать.

   — После такой дороги — можно. Устраивайтесь на ночлег в спальне, — распорядилась Люба.

   — А вы? Я не стесню вас? Предпочёл бы уступить вам спальню, сам же вполне могу устроиться вот на этом диване. Он такой широкий и удобный.

   — Я не привыкла укладывать гостей на диванах, — улыбнулась Люба. — Вы что, забыли традиции кавказского гостеприимства?

«После такой улыбки мне, кажется, будет не до сна», — подумал я и пожелал Любе спокойной ночи.

Уже лёжа в постели и вспоминая недавнюю беседу, я вдруг поразился одному обстоятельству, на которое во время разговора не обратил внимания. Люба рассказывала о Добровольческой армии и её генералах совсем не так, как это должен был делать связной — тайный агент красных. Не враждебность, а сочувствие Белому движению — вот что отчётливо проявлялось во время нашей беседы... «Вероятно, это какой-то хитроумный трюк опытной разведчицы, предпринятый с целью моей проверки», — не найдя другого объяснения, решил я и заснул.

Не знаю, долго ли я спал, но что-то заставило меня пробудиться.

В комнате было темно, но в этой тьме колебалось светлое пятнышко. Я понял, что это был огонёк горящей свечи. Я шире раскрыл глаза и вдруг увидел, что рядом с моей кроватью стоит со свечой в руке совершенно нагая женщина. В первый момент мне почудилось, что всё это я вижу в прекрасном сне, но, вглядевшись попристальнее в лицо женщины, понял: да ведь это же она, Люба!

Увидев, что я проснулся, Люба поставила свечу на тумбочку, не погасив её, и с негромким смехом сбросила с меня простыню, которой я укрывался. Откровенно скажу, что я привык спать нагишом, ночью меня стесняли даже трусы. Надо ли уточнять, что сейчас я предстал перед Любой во всей своей «красе».

Не произнеся ни единого слова, Люба стремительно легла в постель и очутилась в моих объятиях.

Я растерялся от неожиданности. Но мужское желание пробудилось во мне с такой яростью, что я не раздумывая схватил Любу в охапку, намереваясь опрокинуть её на спину, как это и делается в таких случаях. И тут же ощутил Любино сопротивление, почувствовав, что эта девушка наделена поистине мужской силой.

   — Не торопись, я сама хочу вести тебя, — задыхаясь, прошептала она.

Страсть её была такой буйной и сумасшедшей, какой я ещё никогда не испытывал, хотя мне уже приходилось иметь дело с женщинами. Она стонала, впивалась в мои губы зубами, как кошка, царапала мои плечи и спину ногтями. Весь поглощённый плотскими желаниями, я был в совершеннейшем восторге.

«Неужели она отныне будет моей? Будет навсегда?» — спрашивал я себя, уже страшась даже мысли о том, что она когда-нибудь покинет меня. Мне казалось, что без этой женщины я не смогу жить.

Мы забыли обо всём: о революции и о войне, о красных и белых, об опасностях, которые ждут нас впереди, о неизведанном будущем...

Очнулись мы от любовных утех лишь на восходе солнца. Где-то совсем рядом прокричал петух, его задорное кукареканье вызвало на моём лице улыбку: это не заполошная Москва с её лязганьем трамваев по рельсам или туком копыт битюгов по булыжной мостовой, это Ростов — полугород, полудеревня, и как это чудесно, как сладостно веет от этого петушиного кукареканья детством, милым моим детством!

   — Чего ты улыбаешься? — насторожилась Люба. — Наверное, смеёшься надо мной? И осуждаешь?

   — Восхищаюсь! — успокоил я её, обняв так крепко, что она застонала. — Ты — само чудо, сама мечта!

   — Все мужчины так говорят, — усмехнулась Люба.

«Сколько же у тебя было этих мужчин. — Я почувствовал, как во мне подспудно зарождается ревность, но тут же подумал: — Да если бы она не знала мужчин до встречи со мной, разве могла быть столь огненно-страстной?»

Мы долго лежали умиротворённые и счастливые тем, что доставили друг другу столько упоительного счастья. Наконец Люба заговорила.

   — Скажи, Дима, — легко и свободно она перешла на «ты». — Зачем люди воюют? Разве можно уничтожать друг друга ради каких-то идей? Или из-за того, чтобы переделить богатство? Как было бы прекрасно, если бы люди просто жили — любовью, простыми человеческими мечтами, надеждами, восхищались прекрасным, приносили друг другу только радость!

Мне не хотелось философствовать, и я, лишь для того чтобы показать, что внимательно её слушаю, изредка повторял:

   — Да, да, ты права, права!

   — Увы! Нам предстоит воевать и воевать. И как хорошо, что мы умудряемся ещё и любить. Даже когда гремят бои.

Мне неприятно было слышать эти слова. Я вдруг увидел, как на поле боя, под свистом пуль Люба предаётся любви с каким-нибудь добровольцем, радуясь, что этим она бросает вызов ненавистной войне. И несколько и сам настроился на философский лад.

Утверждают, мысленно рассуждал я, что кроме людей искренних существуют ещё и лицемеры. Ложь! Я утверждаю, что всё человечество насквозь пропитано лицемерием. И если оно станет с негодованием отвергать это моё убеждение, то пусть ответит мне на простейший вопрос: почему оно, человечество, дикие оргии половой жизни, полные бесстыдства и звериной похоти, прикрывает для маскировки святым и чистым словом — любовь? Почему? Почему ставшая до наглости банальная фраза «Я тебя люблю», которой вопиют во все века все континенты земли, в переводе на простой житейский язык означает почти всегда «Я тебя хочу»?

Пусть ответит. Уверен, что ответа не будет, а я буду заклеймён как злостный циник и законченный мизантроп.

Мне вдруг захотелось поделиться этими мыслями с Любой, но я вовремя остановил себя. Зачем? Всё равно в этом мире ничего не изменится: ни Люба, ни я, ни война, в водоворот которой нас ввергли люди, которым непонятно что на свете нет ничего выше любви. Эта моя мысль входила в явное противоречие с предыдущей, но разве вся наша жизнь не соткана из сплошных противоречий?

   — В одном часе любви — целая жизнь, — послышался словно издалека голос Любы, и она поцеловала меня. — Ты не презираешь меня за то, что я сама к тебе пришла?

   — Я боготворю тебя! — Моё восклицание было совершенно искренним. — Кстати, ты прекрасно знаешь литературу. Ты только что произнесла фразу Бальзака, не так ли?

   — Нет, это Бальзак позаимствовал её у меня! — задорно пошутила Люба и, встав с постели, стала одеваться.

   — Каковы наши дальнейшие планы? — поинтересовался я.

   — Сейчас поедем в Егорлыцкую, — коротко и уже по-деловому ответила Люба.

   — Почему именно в Егорлыцкую? — Название этой станицы мне ничего не говорило.

   — Тебе же надо к Деникину? Вот потому-то и в Егорлыцкую.

Из записок поручика Бекасова:

• Предыдущая
• 22/96
• Следующая