Гайдар - Камов Борис Николаевич - Страница 23

• Предыдущая
• 23/104
• Следующая

Настя поразила его: лет шестнадцати, круглое (хакасский разрез глаз) лицо, которое нельзя назвать красивым, но лицо это дышало таким умом, в нем было столько спокойствия и презрительной гордости, что он понял Пашку: если ему и нужна была разведчица, то только такая.

Настя легким наклоном головы ответила на дружное «Здравствуйте!» и проехала мимо. «Графиня! Настоящая графиня, - зашептал Пашка. - Я ж тебе говорил».

Вечером через Анфису Фирсову, бойкую, веселую казачку, пригласил Настю встретиться у Анфисы. Был тут и Пашка - в чистой гимнастерке, надраенных сапогах, с расчесанным в десятый раз за нынешний вечер чубом.

При свете лампы и завешенных окнах Настя выглядела приветливей и мягче, но была чуть встревожена и держалась немного настороже. Попросил рассказать о себе.

- Я с Теплой речки. Отец записался в комячейку, - рассказывала она. - Ночью пришла банда Другуля. Человек шесть-семь. В погонах. Отца схватили и выволокли во двор. Я слышала, он просил: «Рубите сразу». Мать рвалась к нему. Двое, что остались в комнате, ее не пускали. Потом вернулись те, со двора (один сдернул салфетку и обтер саблю), и принялись за мать. Я слышала в соседней комнате ее стоны. Она по-нашему, по-хакасски, звала отца. Ее передразнивали и смеялись. Возле меня стоял один. Ему велели меня постеречь, чтоб потом увезти, а ему не терпелось посмотреть, что в соседней комнате. Он отошел - я выпрыгнула в окно.

Когда вернулась утром - мама тоже была мертвая. Говорила она по-русски хорошо, почти без акцента. Училась в русской школе. Сказал, зачем пригласил.

- Боюсь, - призналась она. Тихо-тихо.

- Но вы же охотница?

- На зверя-то не страшно… И потом Иван Николаевич мне тоже предлагал. У него несколько женщин - так вот или им помогать. Или… как просите вы. Я не согласилась. Тогда Иван Николаевич сказал, что берет меня под свою защиту. Что Другуль поступил с отцом неправильно.

- Но ведь сам он так же поступает?

- Не он - помощник, Косов.

- Откуда вы знаете?

- Люди говорят.

- Что еще люди говорят?

- От Соловьева ушли почти все из отряда Олиферова. Они благородные, а он бандит. Они за нового царя, а ему б только грабить.

- И что же - никого из отряда Олиферова не осталось?

- Почему? Осталось, только мало.

- То, что вы сейчас сказали, очень важно…

- Вот видите - сразу и помогла, - сказала Настя, поднялась и вышла.

Они с Пашкой подождали и вышли тоже. Ему понравились прямота и откровенность Насти: ведь про Соловьева и предложение Соловьева она могла не говорить.

Впрочем, раз она ответила отказом, это все уже не имело смысла.

А на другой день через ту же Анфису Настя передала, что согласна. Он с ней встретился. И они договорились: видятся только с наступлением темноты, в условленное место приходят с соблюдением всех предосторожностей, и будет лишь три человека, помимо него, с кем она может быть откровенна: Никитин, Анфиса и фельдшер Фокин, если не будет Анфисы. Кузнецову не говорить ничего, как и другим.

Она слушала, кивала и была в ту минуту своей детскостью и полной, безусловной доверчивостью похожа на его Марусю. Казалось, Настя устала быть все время такой, какой о н увидел ее в первый раз.

Для маскировки Насте нужно было дать новое имя. Предложил: «Маша». «Маша сказала. Маша передавала привет…» Если спросят: «Что за Маша?» - можно всегда ответить: «Жена». Маша, Маруся - одно имя.

И он поручил: найти проходы и тропы, которыми пользуется Соловьев, а в селах выяснить, какие настроения в банде. Есть сведения: некоторые бандиты из местных тоже недовольны Соловьевым и хотят от него уходить. Так ли это?

Маша (Настей он ее уже не звал) уехала. И в нем сразу поселилась тревога. Иногда представлял: это не Маша - его Маруся, тоже сибирячка, верхом, с изношенной отцовской берданкой бродит одна по тайге, рискуя в любую минуту наткнуться на бандитов, которые не знают, забыли, а то и не признают «охранной грамоты» Соловьева. Или приметили, что она идет по их следам.

В голову лезли всякие случаи. Вспомнил женщину, у которой убили трех братьев, а мать «изодрали» так, что она вскоре умерла. Женщину же забрали как добычу в банду. И была она там, пока обманом и смелостью не вырвалась и не наскочила на его отряд. От радости женщина смеялась и билась в истерике. Была счастлива и не поднимала глаз, хотя никто ее ни о чем не спрашивал и ничем не корил.

Когда приближался час возвращения Маши, ходил возле штаба, напевая одну и ту же привязавшуюся песню:

От твоей хаты до моей хаты

Горностая следы на снегу.

Обещала меня навестить вчера ты -

Я дождаться тебя не могу… -

пока не пробегала мимо Анфиса и не говорила быстрым шепотом: «Пришла, ждет, очень спешит».

Напряжение мгновенно спадало. Торопливо шел на условленное место, каждый раз новое, и видел - почти всегда в темноте: темноте леса или сарая, реже - при желтоватом свете керосиновой лампы - ее лицо с блестящими от радости, широко открытыми глазами.

В лесу, бывало, не сразу ее находил. Она тихо окликала его: «Аркадий!» И весело-весело, так же тихо смеялась, когда и после оклика отыскивал ее не сразу.

Если Маша не торопилась, сам никогда ее не торопил. Молча усаживался рядом, ждал, пока не начинала рассказывать. То, с чем она приезжала, ей всегда представлялось пустяком, но пустяком это не было ни разу. А как-то Маша приехала до срока, вызвала его ночью через фельдшера Фокина, чтобы сообщить: самый главный штаб Соловьева на Поднебесном Зубе (посмотрел по карте - высота почти 2000 метров над уровнем моря). И начертила на листке, в каком приблизительно месте.

Она уже не спрашивала: «Ну что: опять пустяк?» - понимала, с чем приехала: несколько неровных линий на шершавом клочке означали начало конца Соловьева. Но по Машиному лицу видел: это еще не все. И ждал.

И она призналась: ей кажется, ее начинают подозревать. Конечно, может, она ошибается. Она всегда боится. А теперь, когда узнала про штаб, то боится еще сильней. Но вот даже у себя в комнате, когда совсем одна, за ней как будто кто-то все время смотрит. Чтоб незаметно уйти из дома, вылезла в окно и пришла пешком.

Второе сообщение стоило первого, но не хотел расспросами пугать ее еще сильней.

- Я думаю, ты устала.

- Устала.

- Может, передохнешь?

- Нет, - ответила она. - Поймаешь Соловья - тогда и отдохну, поеду учиться в Красноярск, - засмеялась она и тут же смутилась: - Я ведь только в Ужуре и была.

Мог приказать - она осталась бы, но он не знал еще самого главного - что там наверху, на высоте двух километров? Есть ли там гарнизон? Или база эта, хоть и главная, пока что запасная?

Отпускать Машу был риск. Но и посылать нового человека был тоже риск: Соловьев не должен догадаться, что он знает о Зубе и проявляет интерес. И потом, если б Маша сейчас не вернулась, это могло бы Соловьева насторожить.

Он долго молчал, потому что думал, и взял с нее слово: она возвращается на Теплую речку последний раз. Замирает. И если представится возможность, узнает подробности о Поднебесном.

Она послушно согласилась, а ему сразу стало неспокойно, хотя Маша была еще здесь.

Полчаса, наверное, шли вместе по темному лесу. Чем-то одуряюще пахло. Ему пора было возвращаться (глупо и опасно идти с ней рядом - вдруг кто в этой тьме их приметит). Остановился и снова увидел пылающий блеск этих глаз.

- Может, все-таки не пойдешь?… Я могу послать Анфису. У нее там живет тетка.

(В самом деле мог - только Анфисе пришлось бы начинать все сначала.) Ответила:

- Не отговаривай, а то… соглашусь.

Спросил себя: «Будь передо мной сейчас Анфиса, уговаривал бы так?»

Маша протянула руку, маленькую, с твердой ладошкой. Осторожно пожал, чтоб не раздавить своей лапищей, и Маша, не оглядываясь, ушла. Долго смотрел ей вслед, хотя ничего уже не было видно и слышно.

• Предыдущая
• 23/104
• Следующая