Кризис сознания: сборник работ по «философии кризиса» - Швейцер Альберт - Страница 43
- Предыдущая
- 43/50
- Следующая
После провозглашенного Бакуниным полного разрушения мира прошло уже больше века, вобравшего в себя победные крики безумных европейских футуристов, «рвущих узы подлого и низкого мира»; позднее — исследователей-атомщиков, архитекторов взрыва в Хиросиме, и сменяющий их психокинезический бред интернавтов… Хотите вы того или нет, но война миров уже давно объявлена, и в этой войне быстрее, чем в какой-либо другой, погибает истина.
Если свирепые гомеровские песни, наполненные фантазматическими образами кровожадных богов, сверхчеловеческих героев и перевоплощающихся чудовищ, предвосхитили великие завоевания суши, моря и воздуха античности и современности, то, с тех пор как наука оказалась фикцией, почему бы не отнестись серьезно к научно-фантастическим рассказам, проникнутым ужасом перед зарождением новой расы безжалостных завоевателей, великих палачей — героев Временной войны, последней мифической одиссеи, когда воля завоевателей к беспредельному господству оказалась направлена не на географическое пространство, как раньше, а на искажения пространственно-временного вихря.
Однако вернемся к старому доброму популярному кинематографу, что с конца XIX века приглашает нас по-новому взглянуть на мир в «новостях планеты» и посмотреть не на туристические красоты и чудеса природы, но на обширные пространства, подверженные разрушениям и катастрофам: пожарам, кораблекрушениям, ураганам, цунами, землетрясениям, войнам и геноциду…
Редкие в природе, катаклизмы отныне стали неотъемлемой частью нашей повседневности. Более того, с катастрофами происходит то же, что и с самолетом в кинематографе: происшествие становится объектом визуального наслаждения, оно возобновляется по желанию, но публика в скором времени перестает им довольствоваться. Всеобщее разрушение мира, предназначенное для удовольствия властителей вроде Нерона, перестает быть развлечением элиты. Кинематограф сделал разрушение популярным зрелищем, можно сказать, настоящим массовым искусством.
И действительно, какая катастрофа возможна без движения? Непосредственно перед бойней 1914 года американский кинематограф выпускал бурлескные короткометражки, вроде фильмов Мака Сеннета, предлагающие посмеяться над транспортными средствами (поездами, автомобилями, кораблями, самолетами…), во множестве сталкивающимися, разбивающимися, взрывающимися, на полной скорости попадающими в разнообразные крушения, однако из-под обломков которых появляются на удивление целые и невредимые герои.
«Веселая трагедия, предназначенная для нынешнего или еще не созданного человечества», — пророчески сказал об этом Луис Бунюэль.
Поддельное происшествие следовало вскоре за подлинной аварией. Фильмы-катастрофы, рассчитанные на широкую публику, моделируются по гибели «Титаника» и землетрясению в Сан-Франциско, не говоря уж о многочисленных военных фильмах.
«Прыгать, падать, работать до седьмого пота!»-так недавно охарактеризовал свое искусство Харрисон Форд. Становление звезды зависит не столько от таланта или красоты, сколько от способности каскадеров с воскресной ярмарки или из цирка выполнять рискованные трюки перед камерой: конные трюки, падения, воздушную акробатику и имитацию самоубийств, ведущие с появлением прямого эфира к так называемому reality show, зачастую переходящему в snuff movie.
Несколько лет назад труппа итальянских мимов показала парижским зрителям забавный спектакль, где дюжина взрослых людей, одетых в подгузники и слюнявчики, суетились на сцене, спотыкались, падали, кричали, дрались, водили хороводы и ласкали друг друга…
Бурлескные персонажи не походили ни на детей, ни на взрослых, это были фальшивые дети или фальшивые взрослые — или, может быть, карикатуры на детей, не понятно.
Аналогично этому, когда Билл Гейтс, похожий на подростка человек сорока лет, осмеливается публично заявлять: «Кто знает, может быть, мир существует только для меня! И если это так, то, я должен признать, мне это нравится!» — возникает вопрос: не страдает ли владелец «Микрософта» чем-то вроде потери пространственной координации и не является ли мир, о котором он говорит, не чем иным, как детской комнатой, кукольным миром игр и игрушек большого избалованного ребенка.
После телескопических превращений Алисы мы пришли к Питеру Пэну, ребенку, настойчиво пытавшемуся избежать своего будущего. Взросление, необходимое для жизни в древних обществах, кажется, стало невозможным в культуре, где каждый, независимо от возраста, продолжает во что-то играть. За пару десятков лет социальные и политические обязанности, воинская повинность, условности производственной среды и т. д. были сметены и всякая личность, любая деятельность, которой не свойственно ребячество, теперь считается «элитарной» и отвергается.
Общие тенденции развития рынка и массового производства оказались серьезно этим затронуты, и мы, сами того не понимая, перешли от индустриального общества к постиндустриальному, от реального к виртуальному, исполняя, таким образом, надежды решительно не взрослеющего общества.
Предпочесть обманчивую виртуальную реальность, положиться на абсолютную скорость электронных импульсов, якобы мгновенно представляющих то, что время дает лишь понемногу, означает не только свести к нулю географические расстояния реального мира (что уже сделано за одно столетие увеличением скоростных способностей транспортных средств), но и скрыть приближающиеся события за ультракороткими передачами прямого эфира — в общем, сделать так, что ближайшее будущее будет казаться несуществующим.
No future — непреходящее детство японских отаку 80-х годов, отказывающихся возвращаться к действительности, оставив мир цифрового воображения и страну манга.
В книге воспоминаний, законченной 22 февраля 1942 года, совсем незадолго до самоубийства в Петрополисе (Бразилия), Стефан Цвейг описывает Европу перед войной 1914 года и венское общество, в котором он вырос. Он говорит о том, что навязчивая идея безопасности развилась в настоящую социальную систему, где стабильные экономические и общественные институции, разного рода правовые гарантии, устойчивая семья, строгий контроль за нравами и т. д., несмотря на растущее националистское напряжение, ограждали каждого от жестоких ударов судьбы. «Вольно же нам, людям сегодняшнего дня, уже давно вычеркнувшим из словаря понятие „безопасность“ как химерическое, надсмехаться над оптимистическим бредом поколения, ослепленного идеализмом и полностью доверяющего техническому прогрессу», — писал Цвейг, добавляя: «Мы, ожидающие от каждого нового дня, что он окажется еще более отвратительным, чем предыдущий».
Здесь нас интересует отношение к молодежи в прогрессистском и одновременно чрезвычайно озабоченном своей безопасностью обществе, где ребенок и подросток рассматриваются как потенциальная опасность, в силу чего с ними обходятся чрезвычайно грубо. С помощью псевдовоенного воспитания и школьного обучения («каторги», как говорит Цвейг), брака по расчету, приданого и наследуемого звания молодое поколение предусмотрительно не подпускается к делам и пребывает в состоянии постоянной зависимости — ведь правовая дееспособность наступала тогда в 23 года, и даже сорокалетний человек воспринимался с некоторым подозрением.
Для того чтобы занять ответственный пост, необходимо было «замаскироваться» под степенного человека или даже под старика: набрать приятную полноту и отпустить окладистую бороду.
Цвейг, часто посещавший Фрейда, был склонен думать, что изрядной частью своих теорий выдающийся врач обязан наблюдением за крайностями австрийского общества. Такова, например, очень венская идея о детстве, лишенном «невинности» и потенциально опасном для взрослого: разве извращенцы не являются «взрослыми детьми» с «инфантильной психикой»?
Сюда же относится и обвинение им молодого поколения в нетерпеливом желании сорвать культурные, языковые, моральные предохранительные клапаны общества, обезопасившего себя типично отцовской системой подавления. А ведь отмена табу было лишь устранением чрезмерных привилегий всемогущей старости, из-за своей осторожности с опаской относившейся к будущему.
- Предыдущая
- 43/50
- Следующая
