Затишье - Цвейг Арнольд - Страница 16

• Предыдущая
• 16/97
• Следующая

В ту пору, если позволите мне остановиться на некоторых подробностях, нас распределили по трем видам служб. Треть личного состава нашего батальона — а всего нас было четыреста восемьдесят человек — работали в парке. Что там делали эти люди, я расскажу вам потом. Вторая треть снаряжала гильзы в большой, крытой брезентом палатке, а третья распадалась на команды и была подчинена «инструментальному сержанту», как его прозвали у нас. Эти люди выполняли столярные и строительные работы для господ начальников, а часть из них прикомандировывалась непосредственно к батареям. Подносчики доставляли артиллеристам боеприпасы к самым орудиям, а строители укладывали железнодорожные пути, ведущие непосредственно к передовым позициям, изредка менявшим свое местоположение. Были еще команды по сбору дефектных боеприпасов. Со времени последнего освидетельствования в Сербии — а происходило оно в феврале или начале марта — среди нас не осталось ни одного солдата, годного к строевой службе. Мы все были признаны «годными к несению гарнизонной службы», только гарнизон-то наш «случайно» находился в районе огневых позиций сектора Дуомон. По роду службы все перечисленные команды оказались весьма даже годными к несению строевой службы, и это многих из нас возмущало. Хотя немецкий рабочий, казалось бы, удовлетворен правами, которые ему предоставлены, но он требует, чтобы права эти соблюдались самым строгим образом, до последней точки. Малейшее ущемление их он воспринимает как унизительное насилие и не мирится с ним, оно, это ущемление, постоянно грызет его и отравляет всякую радость труда. Представьте себе солдата на месте рабочего, и картина нашего душевного состояния будет вам совершенно ясна. Наши команды постоянно чувствовали себя жертвами злоупотребления: ведь сказано черным по белому, что нестроевики даже в военное время несут гарнизонную службу. На смерть можно послать только безукоризненно здорового человека, очевидно, думали они. Но нет худа без добра: отправка на передовые давала возможность вырваться за колючую проволоку лагеря, за пределы досягаемости холодных, всегда подстерегающих взглядов господина Глинского, и наши нестроевики наравне с ездовыми и орудийной прислугой вдоволь насладились этим преимуществом, а с ним вместе славой и доблестью подлинного солдата, пороховым дымом настоящей войны.

Таков был дух команд, среди которых я вдруг оказался в виде наказания за ту самую бороду. Как я узнал позднее, в штабе моего батальона я прослыл опаснейшим социалистом, — я, ни в чем не повинная доверчивая овца, одетая, как доложено, в защитного цвета шерсть. Очень это было смешно! — И Бертин беззвучно засмеялся. Собеседники молча смотрели на него.

— В то утро усиленная, заново сформированная команда, в которой было несколько унтер-офицеров и ефрейторов, выступала на передовые. Она получила задание извлечь с оставленных позиций две стомиллиметровых пушки. По слухам, дошедшим до нас, позицию эту должна была занять новая батарея — баварцы. К своей досаде, вице-фельдфебель, высланный в качестве квартирмейстера, нашел на месте обе погремушки с разбитыми затворами. Наш сержант Швердтлейн еще в четырнадцатом году получил Железный Крест и потому остался в лагере. Унтер-офицер Бэнне не обладал таковым и поэтому добровольцем вызвался идти с нами. Это был веселый, уже немолодой человек, командир отделения в третьем взводе, — я знал его. Мы выступили чудесным утром, в последних числах июля, кажется.

Положение на переднем крае было нам известно лишь по сводкам. Солдаты первого взвода, из числа которых прежде комплектовались команды для службы вне лагеря, подхватывали на батареях всякие слухи, незначительные подробности — в общем, ничего существенного. Существенное происходило в пехоте, а с ней мы почти никогда не встречались — нам запрещалось посещать солдатские буфеты на фронтовых дорогах; мы знали только, что наши войска не продвигаются вперед, что за каждую пядь земли ведутся отчаянные сражения, что на нашем берегу Мааса почти ничего нельзя сделать, так как форты на противоположной стороне, на Маррском хребте, держат подступы под заградительным огнем и вообще нависли над нами. Что это была за местность, нам лишь предстояло узнать. Взгляд на такую вот карту объяснил бы нам многое. По сербскому походу мы знали, как трудно вести войну в горах; но что война под Верденом разыгрывается среди тесной гряды холмов, в лиственных лесах сырой, пересеченной ручьями долины с заболоченными оврагами и сухими возвышенностями, расположенными одна возле другой и прорезанными Маасом, — это мы почувствовали на себе позднее, когда мы, можно сказать, стали своими в этих бесконечных лесах. Мы — точнее, я.

— В то утро я впервые выступал на передний край, радуясь свежим впечатлениям, чтобы не сказать больше. Сердце полнилось ожиданием чего-то огромного. О планах нашей тяжелой индустрии навсегда захватить эти земли мы узнали, читая между строк, из рурских газет, которые господин майор Янш через канцелярию тщетно старался распространять среди нас; плевать нам было на них. Немцы не позволят побить себя — таково примерно было наше настроение. Но и французов нам не побить. Значит, заключая мир, мы с полным основанием снимем друг перед другом шляпы. А, кроме того, нас еще воодушевляли слова Бетмана: «Не жажда завоеваний гонит нас!» Все мы ничего другого не хотели, как только с честью вернуться домой, — все, не только я, свежеиспеченный супруг.

Перетасовка отделений и комплектование нашей команды заняли много времени. Теперь приходилось пошевеливаться.

Мы подошли к расстрелянному селению под названием Виль; в подвалах его шла кипучая военная жизнь. На поверхности она не была видна. На поверхности можно было увидеть только где полдома, где четверть, а если с фасада дом был цел, то стоило свернуть за угол, как обнаруживалось, что часть, выходящая во двор, снесена. Никогда не забуду одного крепкого каменного строения. Фасад его казался нетронутым, зато задняя стена была до основания разрушена тяжелым снарядом. Штука эта, по-видимому, влетела в окно, как муха летним вечером.

Улица, по которой мы шли, тянулась вдоль подножия холма. Мы видели табличку «Гессенплац» и другие в таком же роде. Вскоре мы вошли в ущелье. Окопы и бараки по другую сторону прозрачного ручья производили впечатление обычной фронтовой улицы: простые деревянные тротуары, обшитые досками колодцы, вода из которых текла по трубам. Унтер-офицеры, с полными ведрами в руках, исчезали в боковых переулочках среди темных строений — кухонь, от которых и получило название это ущелье. Под брезентовыми навесами, слева от нас, лежали какие-то длинные предметы, охраняемые часовыми. То были первые мертвецы, которых мы увидели в этой войне. Шутки и смех умолкли. Унтер-офицер Бэнне подгонял нас, не давая остановиться. Он, конечно, Знал почему. Начался подъем, и вдруг мы увидели поврежденные стволы деревьев, точно надрубленные, а то и расщепленные, со сломанными верхушками, с крупными сучьями, свисавшими на белеющих изломах. Но цветущий июнь прикрывал всю войну.

Я по крайней мере увидел по-настоящему голую, неприкрытую войну только осенью и зимою. Густая сочная зелень поднималась всюду, где только в пору весенних дождей земля не была безнадежно растоптана колесами, копытами, сапогами. Она, эта зелень, как ни странно, обманывала наши чувства, не давала понять всей серьезности обстановки. «Там, где бушуют война и смерть, там совсем иная картина», — думали мы. И вскоре она предстала перед нами.

Около восьми утра, когда солнце уже начало пригревать, мы вышли из чащи молодых буков, торопливо тянувшихся вверх, словно из боязни, что старые деревья своими алчными кронами окончательно закроют им доступ к свету.

Но вот ущелье повернуло к югу, и мы очутились среди обезглавленных деревьев. Вижу, точно это было вчера, длинные лоскутья сдернутой древесной коры, которые колышет утренний ветер, проступающий повсюду белый камень, расколотый снарядами, и помню, как изумляли меня втоптанные в глину кустарники и вьющиеся растения, пышно разросшиеся по краям огромных воронок. Да, ничто не в силах заглушить плодородие земли.

• Предыдущая
• 16/97
• Следующая