Затишье - Цвейг Арнольд - Страница 41

• Предыдущая
• 41/97
• Следующая

Несколько наших солдат, не переставая жевать, расположились в холодке за палаткой и, сидя на штабелях снарядов и на корзинах, созерцали мясистый зад ненавистного начальника, семенившего в сторону канцелярии. Паль и я, мирно сидя рядышком, без слов подталкивали друг друга локтем, предоставляя ораторствовать Отто Рейнгольду, нашему добродушному дурачку. Однако мысленно мы следовали за Глинским, и я вдруг не очень-то дружелюбно сказал:

— Надо надеяться, что он не упадет в свиную кормушку: даже хрюшка Фанни испортила бы себе желудок.

А Паль, всегда медлительно и упорно додумывающий свою мысль, увидел в своем воображении стену канцелярии так, словно она была у него перед глазами. На этой стене с месяц назад появился особый почтовый ящик из серой жести. «Для неофициальной корреспонденции» — черной тушью вывел на ящике Кверфурт-козлиная бородка, технический чертежник из Шенеберга. По мнению Паля, это был правильный путь, это было именно то, что просителю нужно.

Он предложил мне немного поразмяться, прежде чем скрючиться над рабочим столом. И мы побрели под палящим солнцем вверх по холму, по тропинкам, протоптанным солдатскими сапогами. По ту сторону шоссе виднелись строения парка, между ними, в углу, ротная канцелярия. Мы были одни. Паль щелкнул зажигалкой и закурил противно пахнущую сигарету. Я сдвинул бескозырку так, чтобы защититься от ветра с юга, и закурил трубку.

— Так что ты собираешься делать, камрад? — спросил Паль.

Я пожал плечами.

— Надо с кем-нибудь поговорить, надо бы, не теряя ни минуты, поехать в Мец, найти дядю Кройзинга, в Нюрнберг, к его матери. У него, вероятно, и отец есть, который привлек бы к ответственности этих скотов, знай он обо всем. Нет, это просто невыносимо!

— Ехать ты никуда не можешь, — рассудительно прогудел Паль. — Мы — пленные, к твоему сведению, если ты до сих пор этого не заметил.

Я кивнул. Мы были пленные, это подтверждалось хотя бы колючей проволокой. Ею был обнесен весь лагерь. А бесконечная волокита с пропусками и печатями, без которой никуда, бывало, не двинешься, даже в Дамвиллер или в другой какой-нибудь ближайший городок, где можно было посидеть в трактире.

— Ехать, значит, ты никуда не можешь, — повторил Паль. — А как насчет того, чтобы кто-нибудь приехал сюда? Кто-нибудь, не имеющий отношения ни к парку, ни к роте? И чтобы ты с таким человеком потолковал?

Я искоса поглядел на Паля. В серьезных вещах он не имел обыкновения острить или бросать слова на ветер. Если ему пришла на ум какая-то идея, его стоило выслушать.

— С сигарами тоже черт знает до чего дошли, — сказал он. — Одни сучки да стебельки. Да-да, конец войны ближе, чем мы думаем. Юнке прав, уверяю тебя.

— Оставь Юнке в покое и скажи, что ты имеешь в виду, — попросил я, посасывая трубку. — Нам время возвращаться.

— Мне пришло в голову, — рассудительно сказал Паль, — что почтовый ящик, повешенный Кверфуртом-козлиной бородкой, до сих пор служил только для дождя и всеобщего обозрения.

Пораженный, я посмотрел Палю в глаза.

— Ящик для жалоб и прошений? — спросил я, думая вслух. — Ловушка?

Как гласил приказ по роте, новый ящик предназначался для прошений, запросов, жалоб личного характера, сообщений, адресованных непосредственно в высшие служебные инстанции, «…чтобы вы не лезли вечно в канцелярию и не отнимали у нас время», — кротко разъяснил господин Глинский.

Очень уж много недоуменных вопросов было у нас, отцов семейств, мужей, сыновей. У кого матери не выплачивали пособия, на которое она имела право. Кому жена писала, что у нее недоразумения с квартирной платой или с карточками на уголь, с талонами на молоко и сахар для малолетних детей или с хлебным пайком для коечных жильцов. Бедным женщинам некогда было бегать, разузнавать, кто нм может помочь. Многие из них работали на заводах и фабриках или замещали мужей на службе, чаще всего кондукторов и почтальонов. Но не только эти неполадки являлись поводом для прошений и донесений солдат. Даже нестроевики могли делать на местности наблюдения, полезные для вышестоящих инстанций и сообщать о них в своих донесениях.

Мы уже наперед подозрительно относились к этому ящику. Мы видели в нем попытку вкрасться к нам в доверие и узнать, не собирается ли кто жаловаться. Мой сосед Халецинский сказал тогда после команды «вольно»:

— Не знаю, какому дураку придет в голову опустить сюда что-нибудь.

— Я разрешаю себе заметить, Август, — предостерег его Карл Лебейде с присущей ему язвительной вежливостью и чисто берлинской невозмутимостью, — что за подобный пессимизм тебя могут уволить из армии.

Судя по вашему смеху, господа, вы поняли, что он намекал на кайзеровское изречение — «Пессимистов я не потерплю».

Из зарядной палатки донеслось хлопанье в ладоши — сигнал к возобновлению работ. Мы поплелись под гору, мы не торопились. Я внимательно разглядывал черные блестящие носки своих сапог, ступавших по желтоватому грунту, покрытому жухлой травой.

— Возможно, что это и есть решение, — сказал я негромко, — надо подумать. — И у самого входа в проветренную палатку, где уже раздавались и стук молотков, и гул разговоров, и громкие возгласы, я прибавил: — Большое спасибо, камрад!

Спокойно и насмешливо отвечая на укоры товарищей, которые из-за его опоздания потеряли несколько рабочих секунд, Паль незаметно ухмыльнулся. Перед ним уже стояли три негодные железные гильзы в ожидании, пока он извлечет из них взрыватели. Унтер-офицер Бэнне собирался взяться за них сам, но, разумеется, никто не умел справляться с этим делом так, как Паль, и три гильзы одна за другой быстро покатились вдоль длинного стола, очищая место для последующих.

Значит, с этого и надо начать, если хочешь добиться, чтобы некие личности попали туда, где им быть надлежит. Только напиши письмо, а там видно будет, что получится. Конечно, это и имел в виду Паль, когда говорил о новом почтовом ящике.

Но таким наивным, как думал Паль, я все-таки не был. Ввинчивая блестящие медные капсюли в первые готовые заряды, я уже твердо знал: надо найти безобидный и в то же время достаточно правдоподобный предлог связаться с информационной службой командующего тяжелой артиллерией — заявление следует адресовать именно туда. Увидев, с кем мне предстоит иметь дело, я пойму, говорить мне или молчать. Время, чтобы выяснить все, что нужно, у меня было. В армии все солдаты занимаются своими частными делами, почему же мне быть исключением? Война длится уже два года. Если она зимой кончится, вся моя жизнь вновь будет подчинена одной цели — завершению курса юридических наук. За время войны я потерял два семестра, возможно, потеряю и больше; увольнение из армии произойдет ведь не сразу, предпочтение совершенно справедливо отдается боевым частям. Как же мне получше подготовиться к получению звания асессора? Зачтут ли мне часть времени, проведенного в армии, в счет обязательного года практики на должности референдария в прусских судах? Если конец военных действий не за горами, нельзя ли получить специальный отпуск на предмет окончания университета? Уж какой-нибудь предлог я рассчитывал найти, сочинить. Выставить свои писательские дела в качестве предлога я не решался, в прусской армии они никогда почетом не пользовались. В Австрии или Италии — пожалуй, но только не в долинах рек Шпрее и Хафель.

— Дня через два я попросил вестового привезти мне из армейского магазина в Дамвиллере три листа писчей бумаги, взял из них один, сложил его по всем правилам, как нас учили в школе, и написал в левом углу сверху: «От нестроевого солдата Вернера Бертина, нестроевой батальон 1/X/20, парковый лагерь Штейнбергквель, немецкая полевая почта № такой-то и такой-то — прошение». В левом углу внизу я начертал: «В инспекцию пятой армии, при штабе командующего тяжелой артиллерией № 5», — а на правой стороне листка изложил свою просьбу.

Бертин, расстегнув куртку, извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги, который он, уходя, достал из ящика своего, стола, бережно расправил его, как того требовали слежавшиеся на сгибе складки, и с кривой иронической усмешкой над самим собой стал читать:

• Предыдущая
• 41/97
• Следующая